Короче. Мы стоим и целуемся, потом садимся и продолжаем целоваться, и половина моего «я» убеждает меня, что беспокоиться не о чем, а вторая половина радуется за меня, но поскольку две половины это и есть целое, они не оставляют места для происходящего здесь и сейчас, для восторга и похоти, и я задумываюсь: а вообще, нравилось ли мне когда-либо само ощущение, а не тот факт, что я его получаю, или же я проделываю все только потому, что так надо. Выйдя наконец из задумчивого ступора, я обнаруживаю, что мы уже не целуемся, а только обнимаемся, и я при этом пялюсь в спинку дивана. Мэри отпихивает меня – она хочет на меня посмотреть, но ей вовсе не обязательно видеть мой остекленелый взгляд, и я крепко зажмуриваюсь, что спасает меня от немедленного провала, но в более отдаленной перспективе может оказаться ошибкой: не ровен час она решит, что я всю свою жизнь провел в ожидании этой минуты, и либо перепугается насмерть, либо вообразит себе чего лишнего.

– Тебе не плохо? – спрашивает она.

Я отрицательно качаю головой.

– А тебе?

– Пока нет. Но стало бы плохо, если б я подумала, что вечер на этом и закончится.

В семнадцать лет я часто лежал по ночам без сна, мечтая о том, как женщины говорят мне что-нибудь такое; сейчас эти ее слова снова повергают меня в панику.

– Нет-нет, не закончится.

– Вот и отлично. По этому поводу пойду налью нам чего-нибудь. Тебе повторить ирландского или, может, хочешь кофе?

Я прошу повторить ирландского, чтобы в случае чего было чем оправдаться, если ничего не произойдет, или произойдет слишком быстро, или… Да чего там объяснять.

– А знаешь, я раньше думала, я тебе неприятна, – говорит она. – До сегодняшнего вечера ты мне сказал всего пару слов, и то каких-то с вывертом.

– Этим-то я тебя и заинтересовал?

– Ну да, наверно.

– Это неправильный ответ.

– Хорошо, неправильный. Понимаешь… когда парень ведет себя со мной странно, мне всегда хочется разобраться, в чем дело.

– И как, разобралась?

– Не-а. А ты?

Я-то разобрался.

– Не-а.

Мы весело смеемся; если б я смеялся подольше, мне бы, может, и удалось оттянуть наступление решающего момента. Она говорит, что считает меня прелестным – до сих пор в применении ко мне никто этого слова не употреблял – и душевным, под чем, видимо, подразумевает, что я неболтлив и все время какой-то ощетиненный. Я говорю, что считаю ее красивой, и тут почти не кривлю душой, а также талантливой, что чистая правда. Так мы разговариваем некоторое время, мысленно поздравляя каждый себя с большой удачей и друг друга – с отличным вкусом. По моему опыту, такими всегда и бывают эти послепоцелуйные и предпостельные беседы; я признателен судьбе за каждое лишнее сказанное нами слово – благодаря каждому слову я выигрываю еще немножко времени.

Никогда раньше в подобной ситуации я не испытывал такой дурацкой неловкости. Да, бывало, я нервничал, но ни разу не сомневался, а хочу ли я вообще, чтобы все произошло, теперь же мне было бы вполне достаточно знать, что стоит захотеть, и все будет, и если бы существовала возможность каким-нибудь хитрым маневром обойти следующий этап – например, получить от Мэри свидетельство о достойно проведенной с ней ночи, – я бы за такую возможность с радостью уцепился. Мне с трудом верится, что секс принесет мне более острые эмоции, чем сознание того, что я могу заняться им, и не исключено, что всю жизнь я именно так к сексу и относился. Вполне же может быть, что мне всегда больше нравилась не постельная составляющая секса, а ужин вдвоем, кофе и разговоры вроде «да-да, из Хичкока я тоже больше всего люблю этот фильм», если, конечно, все это оказывалось преамбулой к постели, а не так просто, пустым времяпрепровождением…

Ну и кого я пытаюсь обмануть? Никого, всего лишь стараюсь почувствовать себя комфортнее. Раньше мне нравился секс, и в постельной его части, и в том, что ей предшествует, и в хороший день при удачном стечении обстоятельств, то есть если мне не приходилось слишком много пить, если я не был усталым и мы пребывали в правильной стадии отношений (не в самом их начале, когда неизбежно нервничаешь, но и не в той, когда секс превращается в один из пунктов повседневного распорядка), в постели все у меня выходило нормально. (Что конкретно я под этим понимаю? Да понятия не имею. Наверно, то, что жалоб не поступало, но ведь среди воспитанных людей жаловаться и не принято, не так ли?) Беда в том, что я уже несколько лет не попадал в такое положение, как сейчас. А что, если она засмеется? Что, если голова у меня застрянет в вороте фуфайки? С фуфайками такое бывает. Ворот у них непонятно почему садится при стирке сильнее, чем все остальное – или это голова толстеет быстрее тела… Черт, знать бы заранее, надел бы с утра…

– Ну, я пошел, – говорю я.

Я произношу эти слова совершенно неожиданно для самого себя, но, услыхав их, сразу понимаю, насколько они уместны. Конечно же! Грандиозная мысль – взять и пойти домой! Не хочешь заниматься сексом – так никто тебя и не заставляет! Это так по-взрослому.

Мэри смотрит на меня в легком недоумении.

– Когда я сказала: надеюсь, что вечер на этом не закончится, я, как бы это… имела в виду позавтракать вместе, ну и понятно… А не то, что мы выпьем еще по виски и минут десять почешем языками. Мне было бы приятно, если бы ты остался на ночь.

– А-а, – мычу я. – Ага. Хорошо.

– Подумать только, какие мы нежные. В следующий раз, решив предложить мужчине остаться, я сделаю это по-американски. Я-то думала, вы, англичане, собаку съели на всех этих намеках, недоговоренностях и прочей фигне.

– Мы к ним прибегаем, но не понимаем, когда это делают другие.

– Хоть теперь-то ты меня понял? А то еще немного, и я выдам что-нибудь совсем уж похабное.

– Нет, не надо. Все в порядке. Я просто полагал, что необходимо, так сказать, прояснить ситуацию.

– Прояснил?

– Ага.

– Остаешься?

– Ага.

– Вот и ладненько.

Чтобы сделать то, что только что сделал я, надо обладать редкой гениальностью. У меня был шанс уйти, и я его упустил, по ходу дела продемонстрировав полную неспособность мало-мальски изящно поухаживать за женщиной. Она весьма обольстительно приглашает меня провести с нею ночь, я же веду себя так, будто приглашение попросту не доходит до меня, и выставляю себя в ее глазах тормозом, с которым, по большому счету, и спать-то не больно захочется. Сильно, ничего не скажешь.

Но на этом колдобины чудесным образом и заканчиваются. Возникает тема презервативов, и я говорю, что их у меня с собой нет, а она смеется и отвечает, что была бы потрясена, если бы они у меня с собой были, и что у нее в сумочке что-нибудь да найдется. Мы оба понимаем, о чем идет речь и почему, но не вдаемся в детали. (А зачем? Ведь когда вы просите туалетную бумагу, от вас никто не ждет рассказа, как и каким манером вы намереваетесь ее употребить.) Потом она берет свой бокал и за руку ведет меня в спальню.

Небольшая неприятность: предстоит ванная интермедия. Терпеть не могу эти интермедии – «можешь взять зеленую зубную щетку и розовое полотенце» и все такое. Не поймите меня превратно: личную гигиену соблюдать совершенно необходимо, и тот, кто не чистит зубы, поступает глупо и недальновидно, и своему собственному ребенку я никогда бы не позволил… ну и так далее. Но разве нельзя хоть изредка отступить от правил? По идее, мы оба должны быть охвачены страстью, с которой ни я, ни она не в силах совладать, и как же так получается, что она находит время подумать и об очищающем молочке «Энн Френч», и о морковном увлажняющем молочке, и о всяких там ватках, и об остальных делах? В целом, мне больше по душе женщины, способные ради меня отказаться от кое-каких плотно въевшихся привычек, да и в любом случае ванная интермедия неважно сказывается на мужских нервах и энтузиазме, если вы понимаете, о чем я. А в Мэри меня особенно огорчает то, что она обманывает мои ожидания – она как-никак музыкант и, соответственно, могла бы вести себя поразгильдяистей, побогемнее, что ли; я думал, что секс с ней будет самую малость грязнее, и в буквальном и в переносном смысле. Она приводит меня в спальню и оставляет одного – ломать голову над тем, раздеваться или подождать.