Я рассказываю Лиз о звонке Иена, и она говорит, что это возмутительно, что Лора, узнав, очень разозлится на него, и ее слова меня приободряют. Потом я рассказываю про Элисон, и про Пенни, и про Сару, и про Джеки, и про дурацкую ручку с фонариком, и про Чарли – про то, что она только-только вернулась из деловой поездки в Штаты, а Лиз возьми и скажи, что она тоже собирается лететь по делам в Штаты. Я встречаю ее сообщение радостным ехидством, но Лиз не смеется.

– Роб, с каких это пор ты стал ненавидеть женщин, у которых работа лучше, чем у тебя?

С ней такое случается, с Лиз. Она в общем-то ничего, но в то же время, знаете, принадлежит к породе параноидальных феминисток, умеющих разглядеть наезд во всем, что бы вы ни сказали.

– Это ты к чему?

– Ты ненавидишь женщину, которая взяла с собой в кино ручку с фонариком, хотя это и в высшей степени разумно, если приходится делать записи в темноте. И тебе противен сам факт того, что… Чарли, да?.. летала в Штаты. А может, она вовсе и не хотела туда лететь? Лично я, например, не хочу. Тебе не нравится, что Лора одевается так, как она вынуждена одеваться после перехода на новую работу. А теперь ты и меня презираешь до глубины души только за то, что я должна слетать в Чикаго, провести там восемь часов за переговорами в конференц-зале отеля, а потом сразу же вернуться домой…

– Я, наверное, женофоб. Как по-твоему, это все объясняет?

Иногда остается лишь покорно улыбнуться – иначе сойдешь с ума.

Чарли открывает дверь, и у меня замирает сердце – она выглядит замечательно. У нее по-прежнему коротко стриженные светлые волосы, но теперь она их стрижет за большие деньги. С молодостью она расстается очень элегантно – вокруг глаз у нее появилась сеточка едва заметных, симпатичных и весьма сексуальных морщинок, придающих ей сходство с Сильвией Симс; на ней черное платье для коктейлей, в котором она чувствует себя несколько неловко (впрочем, не исключено, что эту ее неловкость могу разглядеть только я, поскольку в моем представлении она буквально только что рассталась с мешковатыми джинсами и майкой с изображением Тома Робинсона). Я сразу же начинаю беспокоиться, как бы снова не влюбиться в нее, не поставить себя в идиотское положение и не закончить, как это было когда-то, болью, унижением и ненавистью к самому себе. Она чмокает меня в щеку, обнимает, говорит, что я ничуть не изменился и она страшно рада меня видеть, а потом показывает комнату, где я могу бросить свою куртку. Это ее спальня (естественно, стильная: с огромной абстрактной картиной на одной стене и чем-то вроде половичка на другой); здесь меня вдруг охватывает тревога. На кровати лежат дорогие на вид куртки и плащи, и какой-то момент я раздумываю, не смотаться ли, предварительно очистив карманы.

Но мне нужно идти знакомиться с Кларой, подругой Чарли, которая обязательно придется мне ко двору. Мне хочется посмотреть на нее уже хотя бы потому, что я понятия не имею, где находится мой двор, не знаю, на какой улице он расположен, в каком городе, в какой стране – а что, если она поможет мне наконец определиться с местоположением? И еще мне интересно посмотреть, обитателем какой улицы считает меня Чарли. (Пять женщин, которые, насколько мне известно, живут не на одной со мной улице, но чей переезд поближе ко мне я приветствовал бы обеими руками: Холли Хантер из «Теленовостей»;[69] Мег Райан из «Неспящих в Сиэтле»;[70] врачиха с длинными курчавыми волосами – я как-то видел по ящику, как она побила консервативного члена парламента в дискуссии об абортах, но не знаю ее имени, и снимков с ней мне тоже не попадалось; Кэтрин Хепбёрн из «Филадельфийской истории»;[71] Валери Харпер из сериала «Рода».[72] Все это женщины с прекрасно подвешенным языком, своеобразным складом ума, женщины энергичные, живые, хлесткие… но тем не менее создается впечатление, что им очень даже не помешала бы любовь хорошего человека. Я мог бы помочь им. Я мог бы их спасти. Они знали бы, как рассмешить меня, и я тоже, возможно, при удачном стечении обстоятельств знал бы, как рассмешить их; мы смотрели бы вместе по видео их фильмы, их сериалы, их дискуссии об абортах, мы усыновили бы нескольких несчастных сироток и потом всей семьей ходили бы в Центральный парк играть в футбол.)

Войдя в гостиную, я понимаю, что обречен на медленную и мучительную смерть от удушья. Я вижу перед собой мужчину в кирпичного цвета пиджаке, и другого мужчину, в аккуратнейшим образом измятом полотняном костюме, и Чарли в ее платье для коктейлей, и другую женщину, в флуоресцентной раскраски леггинсах и ослепительно белой шелковой блузке, и еще одну женщину в штанах – таких, знаете, что косят под деталь туалета, каковой, однако, практически не являются. Увидев их всех, я чуть не кричу, и не только от страха, но еще и от пронзительной зависти: Ну почему я не живу, как они?!

Обе женщины, подруги Чарли, красивы – не симпатичны, не миловидны, не привлекательны, а именно что красивы… и на мой перепуганный, моргающий и подслеповатый взгляд абсолютно неотличимы одна от другой: мили каштановых волос, тысячи огромных сережек, ярды алых губ и сотни белоснежных зубов. Та из них, что в белой шелковой блузке, немножко подвигается в сторону, освобождая мне место на циклопическом Чарлином диване – стеклянном? свинцовом? золотом? короче, сделанном из какого-то пугающе недиванного материала, – и улыбается. Чарли привлекает общее внимание («Эй, ребята…») и знакомит меня со всей компанией. Клара – это которая на диване рядом, ха-ха, со мной, Ник – в кирпичном пиджаке, Барни – в полотняном костюме, Эмма – в косящих под одежду штанах. Если все они – обитатели моего двора, мне придется забаррикадироваться в квартире.

– Мы тут обсуждали, как каждый из нас хотел бы назвать свою собаку, если бы она у него была, – вводит меня в курс дела Чарли. – Вот у Эммы есть Лабрадор по кличке Диззи, в честь Диззи Гиллеспи.

– А-а, здорово, – говорю я. – Собак я не особо люблю.

Какое-то время все молчат; да и что, собственно, они могут сказать по поводу моего не слишком восторженного отношения к собакам.

– Это из-за маленьких размеров квартиры, детских страхов, запаха или?.. – спрашивает меня Клара, очень ласково спрашивает.

– Да нет, как бы это… – Я бессильно пожимаю плечами. – Просто, знаете, не особо люблю.

Все вежливо улыбаются.

Впоследствии оказывается, что эта фраза была моим самым весомым вкладом в общую беседу, и вскоре я ловлю себя на том, что с тоской вспоминаю о ней как о наследии Золотого века Остроумия. Я даже с радостью ввернул бы ее куда-нибудь еще разок, но остальные темы, избранные гостями для обсуждения, не оставляют мне никакого шанса – я не видел фильмов и пьес, которые они видели, не бывал там, где они бывали. Я узнаю, что Клара работает в издательстве, а Ник – в пиар-агентстве; что Эмма живет в Клэпеме.[73] Эмма узнает, что я обитаю в Крауч-Энде, а Клара – что я владею музыкальным магазином. Эмма читала автобиографию Джона Маккарти и Джилл Моррелл;[74] Чарли эту книжку не читала, но хотела бы прочитать, и даже, наверно, попросит ее у Эммы. Барни ездил недавно кататься на лыжах. Я бы тоже, скорее всего, мог вспомнить про себя еще что-нибудь – если бы очень приперло. Но практически весь вечер я сижу как болван и чувствую себя ребенком, которому в виде исключения разрешили попозже лечь спать. Мы едим что-то с неизвестным мне названием, и Ник с Барни сопровождают комментариями каждую бутылку вина, кроме той, которую принес я.

Вся разница между мной и этими людьми происходит из того, что они окончили колледж, а я нет (они не расставались с Чарли, а я расставался). Как следствие, у них хорошая работа, а у меня – тухлая; они богатые – я бедный; они уверены в себе – я не уверен ни в чем; они не курят – я курю; у них – суждения, у меня – первые пятерки. Могу я сказать им хоть что-то на тему: какой перелет наименее комфортен с точки зрения резкой смены временных поясов? Нет. А они могут назвать мне первоначальный состав «Уэйлерз»? Нет. Да никто из них, поди, и имени вокалиста не знает.