Глебка накинул пальтецо и отправился к братьям. Они хорошо знали городскую торговую топографию — кому, что и где принадлежит, и объяснили Глебу, что восточники, или "юги" — так никто и не знал, какой именно они национальности — владеют палатками возле автовокзала, недалеко от санатория, еще кое-где, вразброс, и несколькими магазинчиками покрупнее, уже давно составляя торговую конкуренцию не только семье горевской троицы, но и вообще местным.

Ничего в Глебке не клокотало, не бурлило, не пенилось. Энергия, пусть совершенно не ядерная, но какая-то деловая, что ли, высвобождалась не торопясь, даже разумно, по крайней мере расчетливо, превращаясь в простецкую мысль: чернявые здесь не хозяева, а гости, и хамить не имеют права, а значит, надо им дать понять, как положено вести себя в гостях.

Глебка предложил поджечь палатку. Для начала — одну. Но так, чтобы, понятное дело, комар носа не подточил. Братья дружно возликовали, хотя были старше своего командира. И если Ефим — второкурсник, то Федя учился на третьем, а Петя так и вообще на четвертом курсе все того же благословенного Политеха из-под Москвы, который раскинул тут свои образовательные шатры. Могли бы охолонуться, отказаться — но заело их, что ли?

Это оказалось проще пареной репы.

В братниной торговой семейке к тому времени была поношенная "газель" — для перевозки грузов, а в ней бензин, и они скачали из бензобака небольшую пластиковую канистрочку, литра два горючки.

Единственная трудность — как объяснить потом, где был, потому что акция планировалась на полночь — время почти что мертвое. Краснополянск ведь не столица какая-никакая, а просто дырка от бублика, зимой в десять только телевизионные экраны за окнами помаргивают, а улицы мертвы, магазины, не говоря про киоски, давно закрыты, кинотеатры сплошь погорели, лишь кое-где подсвечены двери увеселительных заведений, вроде пары ресторанчиков да десятка баров. А так — тишь да благодать, деревня, она и есть деревня. Впрочем, кому объяснять — народ всё взрослый, почти образованный — кроме Глебки.

Двое братьев, что помоложе, двигались впереди, их задача — слегка подсвистнуть, если возникнет опасность, в других же случаях двигаться молча и на пьяных мужиков, к примеру, или еще каких случайных забулдыг, независимо от пола, не реагировать. Посередке двигался боевик Глебка, в руке он держал плотную старую бабушкину сумку, сплетенную из какой-то замызганной, но тем не менее прочной синтетики, а в ней таилась канистра, в силу недополненности издававшая хлюпающие звуки. Еще один брат, на расстоянии метров пятидесяти, замыкал цепочку.

Намеченный к отмщению ларек был со всех сторон закрыт фанерными щитами на хлипеньких навесных замках. Глебке на минуту стало как-то совестно, не по себе. Ну и чем виноват перед ним этот черный неодушевленный предмет, напичканный разнопородной жвачкой, бутылками и прочей мурой? Он, однако, быстро прихлопнул странное свое сочувствие, себя же и укорил: ведь это именно он предложил проучить чернышей таким убедительным способом.

Братья рассредоточились вокруг и стали описывать неторопливые круги вокруг ларька, страхуя исполнителя от неожиданной опасности.

Глебка открыл канистру и, отогнув края сумки, вылил содержимое на стены и даже на крышу, пусть и не сильно, но заснеженную, заплеснул. Туда же потом кинул и сумку с опустевшей тарой.

Все было тихо кругом. Ни единого прохожего, да что там — ни единого звука в городке, прихваченном морозцем. Будто и он сочувствует Глебке и трем братьям Горевым в борьбе за право местного первородства.

В кармане у Глебки припасен был неполный коробок спичек. Разъяри-вая себя, стараясь возненавидеть этот фанерный куб и все, что предполагается за ним, он чиркнул спичкой. Едва коснувшись фанерной вертикали, она обратилась в сполох такой силы, что Глебка едва успел отскочить.

Будку объяло пламенем со всех сторон, и ребята, за исключением старшего из братьев, Петра, мигом рассредоточились в три разные улочки. Замысел состоял в том, что, если кто и встретится, то никак уж не скажет про четверых парней, попавшихся навстречу.

Петру же, ответственному наводчику в этом деле — ведь это он указал палатку, назвал имя хозяина и привел к ней, — предназначалась роль наблюдателя за финалом операции. Он должен был через некоторое время вроде бы случайно появиться на пожаре и проследить, как станут развиваться события дальше.

Рассказал он об этом назавтра.

Глебка улыбался, слушая возле заснеженных бревнышек его негромкое, в шепот переходящее повествование, что киоск уже сгорел почти дотла, когда приехали пожарники. Они даже шланг разматывать не стали, чтобы тушить, ведь ясное дело, какая это морока для них — сматывать потом его, заледеневший, на огромную железную катушку внутри машины. Неторопливо вышли, постояли, посмотрели, оглядываясь вокруг, но ближние деревянные дома стояли не близко, и пожарники просто подождали, пока будка совсем прогорит. Железным багром попытались даже покочега-рить: может, хотели вытащить из огня бутылку? Да куда там — все кануло в огонь.

Глебка ухмылялся, но кошки на душе скребли. Однако виду показывать нельзя. Он призвал только:

— Глядите, парни! Все только начинается. Если кто, почувствуете, копать начнет — отпирайтесь, и все.

— Тю, — усмехнулся старший, Петя. — И ты нас наставляешь? Остальные хохотнули — было, видать, что вспомнить.

Но никто копать так и не начал. Братья порадовались и быстро забыли, да и радость их эта была какой-то примитивной: нанесли укол конкуренту! И даже не своему. А родительскому. Не удар — а только укол.

Но это же похоже на детскую забаву, класса для четвертого, когда тебе под задницу кладут кнопку острием кверху, и ты с маху садишься. Больно, обидно, но это же для малышей, а не для студентов, как троица! И вовсе не это подразумевал Глебка, когда собирался отомстить за разбитое стекло, нет. Да разве в стекле дело — его вставили в тот же день. Нет! Суть в том, что все они, горевские, тут родились, и родители их, и дальние предки. Так какого же лешего эти черныши тут свои порядки устанавливают?

В глубине души у Глеба что-то происходило, какой-то сдвиг. И это касалось Бориса. Ведь он же где-то там погиб, в южных каких-то горах.

Он погиб, а они здесь пасутся! И хоть помнил Глебка искренние, со слезами почти, слова Хаджанова, что он своих земляков здесь, в России, от беды спасает, которая в его дом пришла, что-то тут не совпадало.

Не верил он больше Хаджанову, вот и все.

Хаджанов не замедлил нарисоваться. Недели через две мама сказала Глебке, что Михаил Гордеевич просит его заглянуть к нему в тир. Давно, мол, не виделись. И дело есть.

Глебка слегка напрягся: братья, уже без него, спалили за это время еще два ларька, столь же бесследно и бессвидетельно исчезнув. Оба раза они даже не поставили Глебку в известность о своих намерениях, зато потом с радостным гоготом докладывали ему о победах, как докладывают об исполнении бойцы своему командиру, и у Глебки язык не поворачивался укорить их хоть за что-то. Разве не он сам все это затеял?

Так что приглашение Хаджанова, чего говорить, слегка насторожило: откуда он мог докопаться? Если докопался, конечно. Добежал до братьев, сказал, куда идет после уроков, выспросил их с пристрастием, не ляпнул ли кто кому. Но они были равно тверды и уверили, что никто, ни единой душе, провалиться на этом месте!

На самом же деле, хоть идея и первенство принадлежали Глебке, смысл и адрес наказания назначили студенты. Получалось, что киоски сожгли по Глебкиному почину, но в их интересах. А теперь требовалась стойкость.

В тир Глебка входил с трепетом. Вспоминались прежние, с Бориком, времена — благодатные, беззаботные. Однако вспоминавшееся сливалось с новым — с его, Глебкиным, отдалением от Хаджанова, если не отчуждением, и с этой новой тайной, в конце концов против Хаджанова обращенной.