4. Нач. АХЧ дивизии капитана Гельмана за преступную потерю бдительности, что способствовало вывозу американцами документов из расположения штаба дивизии, от занимаемой должности отстранить, арестовать и предать суду Военного трибунала.

5. Командиру 138 сп майору Елагину за ослабление и отсутствие должного воинского порядка и дисциплины в полку объявить строгий выговор и предупредить о несоответствии занимаемой должности.

6. Ст. л-та Федотова отстранить от исполнения должности командира 56отдельной разведроты, откомандировать в офицерский резерв корпуса для последующего назначения с понижением в другую часть командиром стрелкового взвода.

Подготовленное командованием 425 сд представление для награждения Федотова В. С. за бои в апреле с. г. вторым орденом "Красного Знамени" — аннулировать. Настоящий приказ довести до командиров полков включительно.

На меня навалилось чувство страшной отдаленности от всего окружающего. Я был подавлен несправедливостью и, как мне казалось, жестокостью наказания самых достойных, боевых, честных командиров. И за что? За этого губошлепа, гада и мерзавца Дышельмана?

Так, в один миг, самые дорогие мне люди — Астапыч, Кириллов, Елагин — из-за непостижимого, кошмарного стечения обстоятельств уже в условиях послевоенной мирной жизни попали, как и я, под карающий меч-гильотину военного времени, и все мои мечты о вечном существовании 425 стрелковой, дважды Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова дивизии разлетелись как пороховой дым, рассыпались как песочный домик*.

В последующие полтора месяца моего пребывания в Германии от военнослужащих, как правило, не имевших никакого отношения к нашей дивизии, я слышал немало слухов и разговоров, десятки различных версий, в том числе и облыжно-несправедливых, касающихся лично меня. Все, что произошло в дивизии 26 и 27 мая, валилось в одну кучу и тесно увязывалось между собой.

В пересказе все выглядело так, будто командир разведроты, мальчишка — мой девятнадцатилетний возраст указывался довольно верно, — снюхался с матерой эсэсовкой, руководительницей вражеского подполья, которая не только использовала его в своих личных половых интересах, но и

* В связи с сокращением армии 425 сд была расформирована 26 июня 1945 года.

окончательно споила. Чтобы бесповоротно его охмурить, она, якобы совершенно голая, плясала перед ним на столе под музыку любимого Гитлером композитора Вагнера, после чего он шел и послушно выполнял любое ее задание. Именно через него в день юбилея дивизии в роту под видом французского ликера этой эсэсовкой-убийцей был подсунут бочонок метилового спирта. После отравления красноармейцев немка якобы тотчас бежала на Запад — она оказалась агентом нескольких иностранных разведок, — а командир роты был осужден Военным трибуналом. Число жертв, отравленных метиловым спиртом, в этих рассказах колебалось от 6 до 40 человек; также по-разному передавался в рассказах и срок наказания — от 5 до 10 лет, — впрочем, один лейтенант-артиллерист уверял меня, что якобы командир дивизии, приехав в роту и обнаружив десятки трупов, расстрелял ее командира прямо на месте…

В глазах у неба ни соринки, — глядит на землю широко, и море теплое, как в крынке парное козье молоко.

Но я ни в небо, ни на море сегодня точно не вернусь, — объяла сердце пуще горя по Родине глухая грусть.

И свет зари, и звон березы, и ноты птиц на проводах, — сквозь подступающие слезы я берегу не на словах…

И грусти я не зря распахнут, — прикрыв глаза, как наяву, я чую всё, что Русью пахнет, где я, как русский, — весь живу.

ПЕРЕВЕРЗИН Иван Иванович родился в 1954 году в посёлке Жатай на берегу Лены. Окончил Финансово-экономическую академию имени Плеханова. Работал трактористом, прорабом, директором совхоза. Автор пяти стихотворных сборников. Член Союза писателей России. Живёт в Москве

Вновь выпил водки и сижу на берегу лесной стихии, — за деньги, не за так дышу озоном горьким ностальгии.

И в памяти встают опять

святые образы отчизны,

с которыми мне умирать

и воскресать для новой жизни…

Далёк назначенный предел! Но оттого вдвойне дороже и свет, которым я горел, и мрак, где я светился всё же…

Я здесь на время потому,

что лишь с большого расстоянья

я, разглядев, навек пойму

весь смысл высокого страданья…

И жить сейчас — как умирать, и умирать — как жить, покуда мы будем верою питать придуманное чёртом чудо…

А водки выпил я не зря, — чуть-чуть на сердце полегчало… И красная, как кровь, заря, почти что золотою стала.

Я, как котел, что перегрет, а клапан накрепко закрыт — вот-вот рвану, — и белый свет на небо самое взлетит!

Ау! погожих дней стога, и плавни с рыбою, ау! Пустынны, дики берега, огнем пожгло в лугах траву.

И только в бездне голубой

лишь месяц, будто сирый птах,

летит над горькою землей -

за взмахом взмах, за взмахом взмах.

От неба взгляд не оторвешь, и вслед за ним не полетишь… Как бы живешь — и не живешь… как бы горишь — и не горишь…

И существую так давно, — за что? Не ясно самому… Но так вокруг меня темно, что вижу я за тьмою тьму…

Едва смог выйти из тумана, как окунулся вновь в туман. В моей душе такая рана, куда там боль от старых ран!

Пусть эта рана ножевая, — но, кровью напрочь изойдя, мне не войти под кущи рая, чтоб разрыдаться, как дитя…

В аду сгорю я, чёртов грешник, за то, что от шальной любви построил вдруг такой скворешник, что в нём подохли соловьи…

Тогда ты в душу и вонзила свой нож, сгорая от стыда, что, видно, зря меня любила, — и не разлюбишь никогда!

Прости! Я слёз твоих не стою, но ими, а ничем другим, я рану, как водой, омою, — воскреснув с именем твоим.

Конечно, я тебя любил светло и раньше, но чтобы так — до смерти! — в первый раз. Ты мне была верна, я жил тобой без фальши. Но иногда, винюсь, запаздывал на час.

Всего на час один! Но этого хватало, чтоб ты могла душой, что ярче южных роз, кричать: подлец! подлец! я знала, знала, знала! И — плакать, не жалея светлых слез.

Заплаканы глаза. И — взора взор не ищет. Как долго? — я, мой Бог, не успевал считать, — поскольку был всегда обиды горькой выше и яростно спешил по новой все начать.

И открывались вновь полуночные двери, не в Рай — он запрещен, а в край любви святой… Как ты была нежна, как был я в страсти верен! И полнились сердца над бездною пустой.

Да, это наша жизнь! Верней, частица жизни. И дальше будем жить, покамест хватит сил. Но хочется мне жить, чтоб у судьбы капризной для счастья и любви мгновенья не просил.

Конечно, я тебя любил светло и раньше, но чтобы так любить — до смерти! — в первый раз. Ты мне была верна, я жил тобой без фальши, — но опоздал навек, а думал, что на час…

Снова пьют, и дерутся, и плачут, и — не знают сами, за что? — Жизнь случилась у всех, как удача, ну, а кто ее видел? Никто.