— Так-то оно хорошо, — подхватил Кузьма. — Обещают "Буран" новый. Этот я за две зимы изъездил совсем. На оленях-то все реже и реже ездим: мало осталось…

Я не стал спрашивать, сколько осталось, зная, что Кузьма не любит считать оленей. "Сколько есть — столько есть. Зачем считать? По-нашему, не нужно считать свое добро".

Кузьма отхлебнул суп, помолчал и продолжил:

— Нам без оленей нельзя. Но теперь тяжело стало с ними. Раньше я на лыжах находил их в лесу, а теперь "Бураном" по нескольку дней ищу. Далеко уходят: шарахаются, боятся всего. Везде шум…

Пришел Усть Иванович в новой футболке с нарисованной во всю грудь тигриной пастью и в меховых кисах. Он присел к столу, протирая очки-линзы и смешно щурясь. Пили чай. Разговор, как всегда, шел о рыбалке, охоте, об оленях, которым становится тесно в окружении дорог и нефтяных вышек.

— Земли мало становится, — заключил Усть Иванович.

Как точно и емко сказал! Ведь как назвать землей залитые нефтью болота, озера, исковерканные "ГТТешками" беломошные гривы? Это уже не земля — это месторождение.

Одну тему все деликатно обходили. Я осмотрел старого охотника, выслушал сердце, измерил артериальное давление и остался доволен осмотром: сердце работало ритмично, давление сто сорок на девяносто — для его возраста хорошее. Рубец от ранения в правое легкое смотрел вороньим глазом из правой лопатки. Но терпеливый охотник не стал жаловаться на одышку:

— В лесу востух чистый, тышать легко.

Плохо обстояло дело с глазами: веки воспалены, ярко выраженный сосудистый рисунок на белочной оболочке. Явные признаки конъюнктивита, который развивается от холодного ветра, яркого весеннего солнца, кратно усиленного его очками-линзами. Старику нужен покой и лечение в домашних условиях. Особенно вреден яркий солнечный свет. Я достал из сумки глазные капли, мазь, рассказал, как пользоваться.

— Неделю нужно полежать дома, дать глазам отдых. На яркое солнце и холод выходить нельзя.

— Мне нельзя лежать, мне мушика встречать нато. Он мне приемник и пять путылок вотки привезет.

И тут он рассказал странную историю, как он отдал три оленьи шкуры какому-то водителю "Татры", а тот пообещал привезти приемник и водку. Вот она причина ежедневных его дежурств! Старик знает график выезда машин из автобазы и время возвращения. И ежедневно утром и вечером выходит он на зимник в надежде, что его водитель остановится и отдаст обещанное. Пройдут восемнадцать машин — и он идет домой. И так каждый день: утром восемнадцать машин, вечером восемнадцать машин.

И не хочет он верить в то, что его обманули, не может он этого понять, потому что он САМ договорился, и ТОТ пообещал. Не может старый лесной житель поверить в обман. С ним еще такого не было за всю его длинную жизнь.

— Усть Иванович, не нужно больше ходить на зимник, — сказал я старику, — обманул он тебя, пошутил он.

— Мушик не шутил, мушик серьезно сказал, — твердо и упрямо ответил он.

— Ты хоть запомнил мужика, машину, номер?

— Мушик с усами, на красной "Татре".

Да, не густо: все они с усами, и "Татры" все красные. Старый охотник отвернулся.

— Мне его встретить нато. Вдруг он приетет, а меня нет. Как он отдаст? А он потом мучиться путет. И после смерти его душа не путет снать покоя. По-нашему, кто долг не оттаст, шибко мучиться путет на том свете.

Он отвернулся и замолчал.

Мы уезжали на следующий день вечером. Возле нашего "уазика" на высоком снежном сугробе сидел Усть Иванович, ждал возвращения машин из

месторождения, где они вели отсыпку. Еще долго мы видели его в зеркале заднего вида, пока он не исчез за поворотом. Всю дорогу в глазах стояла фигура старика, беспокоящегося о чьей-то душе.

Через несколько дней я заехал на автобазу, привез водку и новенький, в упаковке, радиоприемник, попросил одного усатого парня отвезти тому старику. Оказалось, эту историю с оленьими шкурами все водители знают. А должник уволился и отбыл к себе на родину.

Осенью я приехал к Кузьме уже в новую квартиру. Дуся устроилась на работу, и Галя пошла в тот же садик. Паша ходил в школу и был очень доволен, что теперь ему не нужно уезжать от родителей в интернат. Кузьма по-прежнему работал штатным рыбаком и дома бывал редко. Он рассказал, что Усть Иванович умер той весною, вскоре после закрытия зимника. Поручение мое усатый водитель выполнил, но Усть Иванович не притронулся к водке и приемник не распечатал, и по-прежнему каждый день ходил на зимник. Уже в распутицу весенним днем он собрался на оленях — якобы искать осину для обласа и не вернулся…

Нашли его 9 мая. Олени паслись рядом, запряженные в упряжку. На нартах лежала привязанная бензопила и топор. Старый охотник сидел под огромной осиной, прислонившись к ней спиной, уронив голову на грудь, украшенную боевыми орденами, которые он надел впервые со дня Победы далекого 1945 года. Руки его аккуратно лежали на коленях.

Если бы да кабы… Если бы Лом, как прозвали путейцы этого тщедушного мужичишку, смог вовремя остановиться, бросить этот опостылевший молоток и тяжеленную лапу, провались она пропадом, да успеть на склад, то он тоже имел бы сапоги. А так — после работы все уже в общаге винцом балуются да девок щупают, а он все машет молотком или первый снег метет — завтра бы по чистому работать, да чтоб инструмент не притрусило. Он и утром раньше всех спешит. Работа дурака любит…

Ко складу друзья его направят, а там замок уже размером с портфель кладовщика Иван Иваныча. Чмокнет он его в засос и снова в общагу без сапог.

А сапоги знатные выдавали на зиму — кожа вороным крылом отдает, мех внутри мягкий, замок-молния играет, рыпает туда-сюда легкой серебряной дорожкой. Нет человека в бригаде и во всем СМП, не примерившего обнову. Один Митька Лом не сподобился получить положенную обувку.

Ломакин Дмитрий Вениаминович кличку получил словно в издевательство какое. Сам согнутый тяжкой работой, с вытянутыми ниже колен руками — метр с шапкой. Лом! Какой там лом, он больше на скобу смахивает. Однако ж прилипло. Ну, Лом так Лом.

К сапогам еще и полушубок дают. Да что там полушубок. Это дело привычное. Сколь полушубков уже истаскал по северам, а вот сапоги меховые впервой — раньше-то все валенки давали.

— Ты что же, Лом, сапоги не получаешь? — спрашивает Санька Сме-хов. — Может, фасон не глянется?

Хихикнул и смачно влепил карту в стол.

— Дык, того, замок тама, — машет рукой Лом.

— Где замок? — не понял здоровенный, как бульдозер, Леха Малек (Малышев, значит, по паспорту).

— На складе замок, где ж ему быть? — Лом чешет затылок.

— А заявление написаль? — сквозь зубы, зажимающие папиросу, процедил с южным акцентом мохнатый Дамир.

Все засмеялись.

Лом засопел при упоминании заявления. Взялся мести пол. Так всегда: только что не по его, тут же за работу, какую сподручнее, берется. Каждый вечер так. Только про заявление услышит, тут же замкнется, и ни слова больше не вытянешь. Хоть и так не говорун, а тут вовсе немым сделается. То посуду перемоет молча, то пол выскоблит. Сопит и знай свое делает.

Всегда так. Бывало, заберет его обида какая на слово неловкое или просто так работа не по нему сделана — возьмет лопату и давай подбивать шпалы или болты подтягивать: устраняет брак, сопли, как говорится, подбирает за другими. Никто ему и слова доброго за то не скажет, но то его не колышет — сделано было бы добро и на совесть.

Так его никто не замечает, когда бригадой пластаются, шпалы шьют. Никто ж учета не ведет, сколько кто костылей вогнал в смоленые шпалы, все в общем котле дымятся. Ни для кого не секрет, что за двоих намашется Лом. Может, и Ломом нарекли за то, что ломовой напористости был этот невзрачный на вид человек.

Но случился однажды такой вот случай. На той стройке, еще под Тайшетом. Оттуда многие в Тюмень приехали. Закончили уже строительство дороги, и Лом работал путейским рабочим в тамошней путевой части. Обход они делали плановый. Сели перекурить, много уж километров намотали. Перед мостом, значит, перекурить решили. Тут и вода рядом, чайку можно сварганить. Мужики курят, а Лом пошел на мост поглядеть. Не сидится на месте.