— Да ну вас к черту, на самом деле! Чего вам от меня нужно? — и, отдышавшись, исподлобья глядя на доцента, взмолился: — Шли бы вы, Максим Арсеньевич, по своим делам, а я уж как-нибудь и без вашей помощи разберусь. Уходите, прошу вас!

Козицкий одобрительно качнул головой, губы его дрогнули в улыбке.

— Прости меня, Глеб, за неуместные шутки, — он впервые назвал Санкина по имени. — Забудь все, что я предлагал сейчас тебе. Конечно же, такое не для тебя. Но посоветую тебе немедленно обзавестись резиновыми перчатками, не то кого-нибудь из друзей на тот свет отправишь. Слышишь ли, что говорю?

— Да, да, слышу.

— А теперь главное…

Козицкий снова построжал, сжал свои тонкие бескровные губы. Его кругленькие глаза-стекляшки уставились в лицо Глеба.

— Сегодня я понял — ты совсем не таков, каким кажешься. Я рад, что ошибался в тебе. Я бесконечно рад, Глеб Санкин, можешь поверить мне.

Сцепив руки за спиной, доцент прошелся по комнате.

— Быть тебе исследователем, настоящим большим ученым.

— Чего-о-о? — опешил Глеб. — Чего вы такое говорите?

Губы Козицкого опять дрогнули в улыбке.

— Тебе еще не раз придется лихо, уж очень ты несобранный человек. Ах, молодость, молодость… А сегодняшняя встряска ведь тоже кое-что значит, не так ли?

— Еще бы, — согласился Глеб.

— Я уже звонил биологам и они ждут тебя. А в моей лаборатории тебе делать больше нечего.

— А установка?

— Я отдаю ее тебе. Как устроишься у биологов, перетащишь ее к себе, — Козицкий помолчал. — Вот, пожалуй, и все. Пора, пойду.

Не глядя больше на растерянную, опрокинутую от счастья физиономию своего лаборанта, Козицкий вышел в прихожую, неторопливо одел свою волчью доху с мехом наружу, перед зеркалом поправил на голове большую лохматую шапку.

— Верю в тебя, верю, — он ободряюще кивнул Глебу и машинально протянул ему руку. Так же машинально Глеб принял ее. В то же мгновение его ладонь против его воли сомкнулась на пальцах Козицкого.

Все тело доцента содрогнулось от чудовищного удара электрического тока. Падая, он увлек за собой Глеба. От удара их тел распахнулась дверь квартиры. Глеб закричал. Из дверей напротив выскочил Миша и с великим трудом оторвал руку Глеба от руки Козицкого.

— Как же так… — бормотал Глеб. — Я не хотел… Ну как же так…

— Все! — сказал Миша. — Ему уже ничем не поможешь.

Такой жары, да еще в первой половине мая, не помнили даже старожилы города. Здесь, далеко на севере страны, температура в полдень была выше, чем за тысячи километров, на берегах Черного моря.

Члены ученого совета, рассаживаясь вокруг длинного, сверкающего лаком стола, обмахивались газетами, вытирали платками потеющие лица, шеи, лысины. В кабинете ректора, несмотря на распахнутые окна, было душно, как бывает накануне грозы.

Вадим Сергеевич, ректор института, невысокий упитанный мужчина с гривой седых волос и круглым мясистым лицом, устало поднялся на ноги. Он нетерпеливо поглядывал на тех, кто запоздало появлялся в дверях и медлил, разыскивая свободное место.

— На повестке дня нашего внеочередного заседания один вопрос, — произнес он рокочущим звучным голосом, — это беспрецедентный эксперимент, который сегодня ночью произвела старший научный сотрудник кафедры хирургии мозга Барботько Ася Давыдовна, — Вадим Сергеевич метнул недобрый взгляд в дальний угол кабинета, где сидела Ася Барботько. — Не прошло и недели после трагической гибели Софьи Николаевны Бельской, известного ученого и нашего товарища, а Барботько имела нескромность взять на себя руководство кафедрой. Хотя, должен сказать, у нас намечены более достойные кандидатуры.

— Руководство темой… — поправил ректора слабый голос Аси.

— Что вы сказали? — нахмурился ректор.

— Я возглавила руководство темой, а не кафедрой, — громче повторила Ася Барботько.

— Не считаясь ни с мнением ректората, ни с той принципиальной позицией, которую в этом вопросе занимает наша научная общественность, — в голосе ректора зазвучал металл, сегодня ночью, тайком, Ася Давыдовна произвела пересадку человеческого мозга.

Тишина установилась такая, какой еще не случалось на советах медицинского института. Прекратилось поскрипывание стульев, на которых поудобнее устраивались члены совета, смолкло шуршание газет, которыми они обмахивались. Не только все в кабинете, но, казалось, и Гарвей в золоченой раме на стене в изумлении уставились на Асю.

Тишина была столь напряженной, что Вадим Сергеевич должен был сделать паузу.

— Сейчас, в эту минуту, — продолжал он погодя, — в экспериментальной операционной кафедры живет существо, скроенное по методе безумного уэлсовского Моро.

Двадцать шесть пар глаз рассматривали Асю тяжело и недружелюбно, — так рассматривают человека, с которым годами делили хлеб-соль, а он вдруг отплатил тебе самой черной неблагодарностью.

Внешность Аси была самая заурядная, если не считать роста (последствие акселерации!) — спокойное, чуть продолговатое лицо, которое всегда оставалось невозмутимым, светло-серые спокойные глаза, коротко подстриженные под мальчика темные волосы. В студенческой среде Асю знали больше как незаменимого члена баскетбольной команды института, нежели научного работника.

На ней были коричневые брюки, легкая белая кофточка и ярко-красные лакировки на «платформе».

— Барботько втянула в свою авантюру студентов-выпускников, — достаточно громко заметил сидевший по правую руку от ректора проректор по научной работе. — Это вдвойне отягощает ее вину.

— Так уж сразу и вину… — усомнился профессор Гликин, заведующий кафедрой терапии, тучный мужчина, прозванный среди студентов за свою внешность «мистером Пиквиком». — А мне так по душе та страшная бомба, которую Барботько швырнула в реку познания. Представляю, сколько мудрой рыбешки всплывет пузой кверху.

— Михаил Соломонович! — нахмурился ректор.

— Нет, вообще-то я потрясен, — Гликин выпуклыми, почти черными глазами преданно уставился на ректора и пухлые губы его сложились в скорбную трубочку. — Но, согласитесь, Вадим Сергеевич, решиться на такое…

Его перебили возгласами:

— Нашли чем восторгаться!

— Да это же надругательство над личностью!

— Возмутительно!

— В воображении не укладывается!

Первой всеобщую растерянность преодолела заведующая кафедрой анатомии профессор Кетова, седовласая женщина с мужеподобным лицом, одетая, несмотря на жару, в синюю жакетку мужского покроя и строгую синюю юбку. В отворотах жакетки виднелись воротничок белой мужской сорочки и черный галстук.

Кетова властным жестом попросила у ректора слова, и еще прежде, чем получила его, встала, рассеянно вертя в руке нераспечатанную пачку сигарет.

— Буквально месяц тому назад, — произнесла она низким грудным голосом, — вот здесь, рядом со мной, сидела покойная Софья Николаевна. С каким восторгом расписывала она успехи своей любимой ученицы Аси Давыдовны Барботько. Боже мой, она души в вас не чаяла, Ася Давыдовна. Знали вы это?

— Догадывалась… — отозвался слабый голос Аси.

— А знали ли вы, что Софья Николаевна была непримиримым противником идеи пересадки человеческого мозга. А, Барботько?

— К сожалению…

— Так как же вы решились предать своего учителя, осквернить то, что было свято и неприкосновенно для Бельской? Что же вы загодя в карманах камешки припрятывали?

— Камни, — с полной серьезностью уточнил Гликин, теперь преданно глядя на Кетову, — булыжники с мостовой.

Его одернули, зашикали, замахали руками. Профессор покаянно развел руками, приложил палец к своим губам — «молчу, молчу!» Однако его реплика сбила Кетову и та, обиженно поджав губы, села.

Со времени учебы в институте из всех преподавателей Ася с особой теплотой вспоминала Кетову. С каким вдохновением читала лекции эта седовласая женщина! У нее была слабость к истории медицины. В ущерб времени, отведенному на учебную программу, Кетова уводила своих слушателей в мир, полный драматизма, самопожертвования и неустанного поиска истины. И не странно ли, именно эти экскурсы в романтическое прошлое медицины и определили жизненный путь Аси Барботько. Нет, между Кетовой и Асей не случалось душевных откровений. Кетова ни разу не выделила Барботько из среды ее однокурсников, и все-таки, сама того не ведая, она растревожила воображение девушки.