Девушка повернулась и пошла.

– На выставку не забудь пригласить, о’кей? – со смехом крикнул он ей вслед.

Девушка обернулась, глядя на Элиаза все так же исподлобья, тихо ответила “о’кей” – и вдруг улыбнулась своей неуверенной улыбкой.

Остановилась, хотела, видно, еще что-то сказать, но слов, конечно, не хватило, а Элиаз помахал ей рукой, и она пошла дальше.

А куда пошла на ночь глядя, какой сейчас автобус на Афулу? И про выставку издеваться лишнее было, совсем я озверел со всеми этими делами, мимолетно подумал Элиаз, и сильно ему не захотелось идти ужинать с американцами.

Впрочем, она издевки, скорей всего, не поняла, а дело есть дело.

Американцы растерянно сидели за столом, официант расставлял перед ними многочисленные тарелочки с хумусом, разными салатами и маринадами, с которых начинается любая ближневосточная трапеза, гости явно не знали, что с этим делать.

– Где же ваши хваленые голуби? – недовольно спросила Лоис.

– И где Маша? Где наша русская девочка? – подхватила жена.

Элиаз уселся, потер руки, оглядывая пестрый стол.

– Сейчас все будет, и голуби, и арак. – Он кивнул официанту и жестом показал бутылку. – А Машу нам придется извинить, она ведь живет в

Афуле, не может задерживаться. Просила передать вам привет, приглашала в гости.

Из кухни, приятно улыбаясь, вышел Абу Раджиб, неся поднос со стаканами и бутылкой арака. Элиаз встал ему навстречу, сейчас приятная улыбка застынет в гримасу, главное, чтоб гости не заметили, он быстро перенял от хозяина поднос, поставил на стол и заключил Абу

Раджиба в объятия, зная, что тот не сможет отвергнуть этот дружелюбный жест. И действительно, старый араб нехотя похлопал его по спине и произнес положенное “киф халек?”^4.

Голубей он им не дал, сказал – кончились, хотя на других столах,

Элиаз видел, лежали на тарелках заветные коричневые тушки.

Настаивать Элиаз не решился, считая, что поданные им фаршированные виноградные листья тоже блюдо достаточно экзотическое, под арак хорошо идет. Но арак гостям не очень понравился, они все время ахали, как он похож на греческое /узо,/ однако пили мало, да и едой, кажется, остались не вполне довольны, налегали больше на простой овощной салат и пресный хлеб.

Для оживления разговора Элиаз начал было рассказывать гостям давно обкатанную легенду о том, как домик, где сейчас его мастерская, от века принадлежал его дедам-прадедам, и в нем выросли целые поколения, а в сорок восьмом году эту часть города захватили иорданцы и повзрывали множество еврейских домов и синагог, а после

Шестидневной войны его отец этот домик получил обратно, восстановил в прежнем виде и вот теперь отдал старшему сыну… Гости слушали вяло и, кажется, не очень верили, и правильно не верили, отец его подростком приехал из Польши в конце сороковых годов, но у них-то какие основания ему не верить? Нет, все-таки свинский народец, злобно думал Элиаз. Да и я сегодня не в ударе, видно, художница меня расслабила.

Как она робко вякнула на прощание “о’кей”…

Ладно, сейчас мы ее используем по назначению. И принялся описывать, со вздохом, но сдержанно, как тяжело приходится в Израиле иммигранту-артисту, да вот той же Маше. Это, как он и ожидал, помогло ему взбодрить гостей и продержать их внимание до конца ужина.

Официант принес счет. Это был совсем плохой знак – Абу Раджиб никогда прежде этого не делал – и плохая дипломатия перед клиентами.

Гости потянулись было за кошельками, но Элиаз решительно провел ладонью в воздухе:

– Вы здесь в гостях – в Израиле, у меня и у Абу Раджиба. Ну-ка позови хозяина, – бросил он официанту, отдавая ему обратно тарелку со счетом. На тарелке, заметил Элиаз, не было восточных сладостей, обычно сопровождавших счета.

Абу Раджиб подошел, держа перед собой все ту же тарелку.

– Отлично накормил, Абу, – сытым, довольным голосом проговорил

Элиаз. – Моим друзьям очень понравилось, жаль только, голубей твоих знаменитых не попробовали.

– Нету, – сухо ответил Абу Раджиб.

– Что ж так мало наловили птичек мира? А, Абу? – заигрывал Элиаз.

– Некому, – все так же холодно ответил тот, настойчиво протягивая тарелку.

Гости не понимали, что происходит, и сидели опустив глаза. Элиаз неторопливо встал, взял тарелку со счетом, поставил на стол и проговорил многозначительно:

– Что же, Абу. Мы в расчете?

Старый араб смотрел недоверчиво:

– В расчете?

– Как думаешь? По-моему, да.

– Окончательно? Полностью?

– По-моему, да. Как ты считаешь?

– Я считаю, мы давно в расчете.

– Ну вот, а теперь и я так считаю.

– И больше я тебя здесь не увижу?

– Теперь, – Элиаз поднатужился и выдал широкую улыбку, – теперь я у тебя платный посетитель. Но чтоб голуби были! – И он хлопнул Абу

Раджиба по плечу.

Араб еле заметно уклонился от руки Элиаза и кивнул. Одно хорошо, говорили они друг с другом на иврите, гости не могли понять и видели, хотелось верить Элиазу, только фамильярный разговор двух старых друзей.

Что они там видели и поняли, неизвестно, но, выйдя из ресторана и поддерживая свою совсем сникшую жену, муж решительно проговорил:

– Чудесный ужин, никогда такого не пробовали, мы вам очень благодарны, вот, прошу вас… – и без церемоний, как чаевые, сунул

Элиазу в нагрудный карман бумажку.

Элиаз запротестовал, потянулся было к карману, но американец жестко отвел его руку и так же решительно прибавил:

– А теперь вызовите нам, пожалуйста, такси, мы уже не стоим на ногах.

– Да у меня и отдохнуть…

– Такси! – громко крикнул американец, увидев в отдалении машину со светящимся козырьком, и не мешкая поволок туда жену.

– Но… картины…

Американец неопределенно махнул рукой в сторону Лоис и открыл дверцу такси.

А Лоис никуда не торопилась. Стояла и усмехалась легонько.

– Картины я и одна могу посмотреть, – сказала она. – Они полностью полагаются на мой вкус.

– Вот и прекрасно, – бодро воскликнул Элиаз. – Вы ведь не устали?

– Нет, я не устала. А вы?

– Я? Да я к ночи только разгуливаюсь!

– Артист, – сказала Лоис с той же легкой усмешкой, взяла Элиаза под руку, и они зашагали к мастерской.

По дороге молчали. Элиаз лихорадочно обшаривал воображение, но все ловкие, гладкие фразы, обычно отскакивавшие у него от зубов, куда-то испарились. Лишь у самых дверей он вспомнил про деньги, сунутые ему в карман американцем. Сколько там может быть? Максимум сотня шекелей. На чай… Да подавись он своими деньгами!

– Кстати, Лоис, пожалуйста, верните… – Он вынул из кармана бумажку и с грустью обнаружил, что это сто долларов, но было уже поздно. -

Верните это вашему…

– Брату, – со смехом подхватила Лоис. – Да, конечно, если вы настаиваете. Не могу не сказать, тактом мой брат не блещет. Зато и скупым его не назовешь, правда же? – Она помахала сотенной бумажкой, на которой стояла отчетливая банковская печать, и положила ее в сумку.

– Нет, не назовешь, – упавшим голосом пробормотал Элиаз.

– Зря вы его отпустили, с ним куда легче заключать сделки.

– А вы – скупая? С вами трудно?

– Скупая? Да как сказать. Деньги считаю. Но на себя, на то, что мне доставляет удовольствие, я никогда не жалею.

– А тогда и с вами нетрудно будет заключить сделку, – сказал Элиаз, надеясь, что это прозвучало многозначительно, и отпер дверь.

– У девочки есть способности, – сказала Лоис.

Она стояла, наклонившись над столом в галерее, и рассматривала небольшой холст, учебный этюд, сделанный Элиазом, когда он еще умел рисовать, что видел. Освещенный белым солнцем угол дома с полуоторванным номером, окно со скудным монохромным интерьером за мутноватым стеклом. Он давно снял его со стены и вынул из рамки, поскольку никто на него ни разу не обратил внимания. Приписать его русской Маше было не жалко.

Элиаз стоял за спиной Лоис и говорил себе, что сейчас самый подходящий момент. Он смотрел на ее туго натянутые в наклоне красные шорты, на обнажившуюся полоску незагорелой кожи под шортами и говорил себе – ну давай же, сейчас самый подходящий момент.