– Но почему?

– Не хотела…

– А теперь?

– Теперь…

Девушка приподнялась на локтях, села с опущенной головой. Ох, сейчас заплачет, подумал Элиаз и даже закрыл глаза, чтоб не видеть. Ему стало пусто и грустно.

Она повернулась к нему и взяла обеими руками его лицо.

– Почему ты плакать, Элиаз? Не надо!

Плакать? С какой стати он – плакать?

– Не надо. Ты хороший.

Смеется она, что ли? Хороший! Небось и почувствовать ничего не успела, кроме небольшой боли. Элиазу не приходило в голову, что девушка употребила это слово за неимением на иврите другого, более подходящего, что на ее языке оно означало совсем не то, что понял он, не мужское его качество, а что-то другое, и что сказала она это не столько ему, сколько самой себе, для собственного ободрения. И тем не менее это правда, он плакал, из-под закрытых век капли скатывались прямо на руки девушки, державшей его лицо. Плакал от несуразной своей, пыльной жизни, от черепичных крыш и пляшущих хасидов, от хитрых простодушных американцев и еще от того, что эта вот неказистая маленькая мышка, так долго оберегавшая свое девичество, может быть, и есть его судьба.

Но слезы высохли быстро.

– Пусти, – сказал он, не открывая глаз. – Давай я тебя теперь сфотографирую.

– Что? Сфото…- переспросила девушка, наклоняясь близко к его лицу.

– Я тебя сниму. Снимок сделаю. Фото. Ладно?

– А зачем?

Элиаз машинально начал было свою присказку – “тебе, наверное, многие говорили, какое у тебя необычное…”, но замолк на полуслове. И открыл глаза.

В ответ на него глянули светлые, бестревожные, беспечальные глаза весеннего ангела. Ни следа того вязкого, плотского, бабского, что так претило ему после вечерней любви, не было в этих глазах. А было в них что-то такое, такое… Элиаз не мог долго в них смотреть и отвел взгляд. Откуда у нее это, смятенно подумал он, неужели это сделал я.

Это было для него слишком. Надо было поскорее сказать или подумать что-нибудь обыкновенное, чтобы все стало нормальным, привычным, а то уж слишком. Целка, сказал он себе, целка, задержалась, ну и рада теперь, что отделалась… И на здоровье ей, не жалко. Он попытался ухмыльнуться, опять меня использовали, такой уж сегодня день… Но светлые весенние глаза все смотрели на него открытым бестрепетным взглядом, и он не выдержал. Вскочил с постели, зажег свет, взял

“Поляроид”, навел, сказал:

– Посмотри на меня! – Мог бы и не говорить, девушка и так смотрела на него не отрываясь, – и щелкнул.

Девушка моргнула от вспышки и отвела взгляд.

Молча дождались, пока снимок проявился. Элиаз мельком глянул на него и сунул в ящик. Ему не хотелось идти в галерею за альбомом, не хотелось, чтоб девушка просила посмотреть. Но она даже и собственного снимка не попросила посмотреть. Улыбнулась своей прежней, застенчивой улыбкой исподлобья и легла. Элиаз погасил свет, лег рядом и проговорил со вздохом:

– Тебя бы сейчас не снимать надо, а красками…

Девушка засмеялась, чуть придвинулась к нему и нерешительно положила руку ему на шею.

– Ну что, художница? Жива?

Она притянула к себе его голову, провела теплыми губами по щеке и прошептала еле слышно:

– Ты очень хороший, Элиаз…

Это с какими же она сволочами общалась, думал он поутру, проснувшись и глядя на лежащее рядом легкое тело. С какими же она сволочами общалась, если Элиаз ей за хорошего сошел. Никаких игривых мыслей это полураздетое тело у него не вызывало, но было почему-то приятно, что оно лежит рядом. Да, он проснулся утром, и рядом лежало чужое женское тело, и оно ему не мешало.

Он лежал и раздумывал, как ему теперь поступить. Пусть останется до завтра? Купить картошки, и пусть нажарит а-ля Сюисс… Или вообще предложить ей побыть с ним денек-другой? Приодеть ее по-человечески?

Из нее, оказывается, можно кое-что сделать. Попробовать написать ее такую, какая она была ночью. И ночь… еще парочку ночей с нею, и просыпаться рядом… Даже занятно. Это ведь теперь как бы мое произведение… Вот и поработать над ним, довести ее до дела, а то

“хороший, хороший”, а сама не знает еще ничего.

Нет, рискованно. Еще заживется, чего доброго. И что она будет тут делать? А ему галерею открывать надо. Что же касается написать… Не блажи, Элиаз, где тебе. Нет, вернее всего будет напоить ее кофе, и пусть себе едет в свою Афулу. У нее там ульпан, пусть иврит изучает.

Так и быть, великодушно решил Элиаз, сам отвезу ее на автостанцию, у нее же денег не осталось. Сотню не взяла, гордая какая! Ничего, возьмет, уговорю.

Или на денек все же можно? Почему-то ему хотелось, чтобы она снова взглянула на него, как смотрела ночью. Один раз еще, и попробовать все же нарисовать… А вдруг да получится. Вон ведь стерва Лоис сразу заметила, что что-то в нем все же есть… ну, было… Красок надо подкупить, небось все початые засохли, акрил сохнет быстро. Или акварелью? Пожалуй, акварель ей больше подойдет… Одну-то ночь ничего, и ей приятно, все-таки для нее было серьезное переживание, и прямо сразу взять да отправить… нет, хороший так хороший.

Девушка зашевелилась, поправляя под простыней свою одежду. Что-то сняла, скомкала, что-то застегнула, что-то заправила.

– Как дела, художница?

Элиаз потянулся было обнять ее, но она повернула голову, снова быстро провела губами по его щеке и выскользнула из постели.

И целоваться даже не умеет. Или это у них в России так целуются?

– Да ты что, сердишься, что ли?

– Сердишься? – удивленно переспросила девушка. – Почему?

– Ну, за эту ночь.

– За ночь? Разве ты сделал плохо?

Элиаз как раз считал, что сделал все очень хорошо, гордился собой, что так деликатно действовал, как только обнаружил ситуацию.

– Ну, это ты мне скажи, художница, – самодовольно сказал он.

Девушка улыбнулась своей улыбкой исподлобья, проговорила быстро:

– Не плохо. Ты художник, и я художник, вот и познакомились, – и убежала в душ.

Ишь ты, засмеялся ей вслед Элиаз. Ему приятно было, что художница не такая постная, как могло показаться с первого взгляда.

Тут пришел соседский парнишка, принес найденную на помойке картину, и Элиаз даже не огорчился, а только ухмыльнулся одобрительно, ай да

Лоис, сильна старуха!

Девушка уехала в то же утро. Сперва долго мылась и стирала в душе, потом смущенно сказала, что очень хочет есть, оказывается, почти сутки не ела. В доме нашлось полпачки крекеров и два йогурта, она все это съела, одно удовольствие смотреть. Выпила кофе, сказала спасибо и встала. На предложение остаться, побыть день-другой ответила улыбкой и покачала головой.

– Не хочешь? – изумился Элиаз.

– Не могу.

– Какие же у тебя такие срочные дела? Иврит? Я тебя в три счета натаскаю.

– Не дела… и не иврит…

– Тогда что? Неужели не хочешь побыть со мной?

– Не могу.

– Почему не можешь?

– Не надо.

– Как не надо? – оторопело спросил Элиаз.

– Да, не надо.

– Тебе не надо?

– И тебе.

Это что же такое? Он ей предлагает, а ей не надо! Он уже целый план составил, как они проведут день, какие джинсы с низким поясом он ей купит, и какие краски для портрета, и какие продукты, и они приготовят настоящий обед… ну и постель, конечно… и галерею решил не открывать… а ей не надо!

Элиаз до того растерялся, что так и отпустил ее. Даже не отвез на станцию, даже адреса не спросил. Сто долларов она не взяла, а сказала, что ей надо тридцать шекелей, и их взяла. И сказала спасибо.

– И все? – сказал Элиаз. – Спасибо, и все?

– И все, – ответила девушка, застенчиво улыбаясь исподлобья.

– Одноразовый трах, и все?

– Нет, еще вот.

Подошла к нему, стала на цыпочки и нежно поцеловала в губы. Но в руки не далась, увернулась и пошла к двери. У двери остановилась, улыбнулась опять и сказала на прощанье:

– Еще увидимся! Я тебя на выставку приглашу!

Вот тебе и мышка серенькая. Ну, положим, целоваться по-человечески она все-таки умеет, хотя и не очень. Но вообще…