Иосиф пожал плечами: «Что за вопрос!» — поздоровался за руку с Дегтярем, Малой, кивнул Дине Варгафтик и сел на угол стола, чтобы протез свободно висел, а то сильно натерло культю. После этого на полминуты стало тихо, как будто все ждали, кто начнет первый, и Котляр громко спросил:

— Овсеич, ты знаешь, зачем я пришел?

— По-моему, — улыбнулся Дегрять, — сегодня мой день давать консультацию для избирателей. Или я ошибаюсь?

— А, — воскликнул Иосиф, — какая у человека память!

— А, — воскликнул, в свою очередь, Дегтярь, — какая у тебя память: ты не забыл про мою консультацию!

— Сравнил, — возмутился Иосиф, — сколько человек держу в голове я, и сколько держит он!

Клава Ивановна засмеялась и вспомнила старые, при царе Николае, танцклассы, где учили делать книксены и реверансы, но с таким животом, как у Котляра, туда не принимали.

— Малая, — хитро прищурился Иосиф, — со стороны можно подумать, что иногда ты жалеешь про старое время.

— Почему иногда? — удивилась Клава Ивановна. — Я всегда жалею про старое время, что оно вообще было на свете.

— Ну, Малая, — пришел в полный восторг Иосиф, — за такой ответ тебе следует пять с плюсом, и я хочу, чтобы вы с Овсеичем первые узнали: с завтра, восемнадцать ноль-ноль, я перестаю работать гвозди.

— Нет, — хлопнул по столу Дегтярь, — в данном случае ты не прав: надо, чтобы здесь были еще люди, и пусть они своими ушами услышат, как надо встречать выборы 12 декабря!

Иона Овсеич задумался: одно дело — дать предложение, другое — организовать его на практике. За окном Оля Чеперуха кричала своим плачущим голосом, чтобы Зюнчик взял немедленно торбу и побежал на Тираспольскую площадь: говорят, в гастрономе будут давать песок и кусковой сахар, очередь тянется уже до Франца Меринга.

— Малая и ты, Варгафтик, — схватился Дегтярь, — позовите сюда Чеперуху, а потом втроем пройдетесь по квартирам и напомните своим соседям, что выходной день не для того, чтобы лежать с утра до вечера на кушетке.

Через полчаса у стола консультанта поставили дюжину стульев, но все равно некоторым пришлось сесть по двое. Из большого форпоста вызвали всех детей — пусть тоже послушают про государственные дела.

— Дорогие соседи, — сказал Иона Овсеич, — сегодня у нас обыкновенный день, но в наше время даже самый обыкновенный день — это необыкновенный день. Только что, пять минут назад, сюда зашел Иосиф Котляр, вы все его хорошо знаете, и сообщил, что он имеет свой личный подарок к выборам 12 декабря: «Какой же подарок, если это не секрет?» — спрашиваем мы у него. А он отвечает: ника кого секрета нет — он решил отказаться раз и навсегда, хотя, как инвалид гражданской войны имеет законное право, от кустарного промысла. Тогда встал другой вопрос: Иосиф Котляр живет на два дома, дети с бабушкой в Николаеве, сто двадцать километров от Одессы, так, может, не следует торопиться? Но этот вопрос никто не успел задать, потому что Котляр, бывший красный конник, не дал нам даже опомниться: он уже все обдумал, и решение его бесповоротное.

Иона Овсеич первый ударил в ладони, и соседи дружно поддержали его. Потом поступило предложение, чтобы произнес слово сам именинник.

— Дорогие жильцы, — сказал Котляр, — дорогие соседи! Во-первых, я никакой не именинник: я сделал, как мне подсказывает совесть, а немножко совести в наше советское время найдется даже у самого бессовестного человека.

На эти слова Иосифа взрослые ответили веселым смехом, а дети захлопали и долго не могли остановиться, хотя Иона Овсеич и Клава Ивановна лично приказывали им: хватит!

— Дорогие товарищи соседи, — продолжал Иосиф, — дело было серед ночи. Я не мог заснуть и долго переворачивался с одного бока на другой. Аля тоже проснулась и говорит: «Иосиф, я знаю, почему ты не можешь спать: у тебя неспокойная совесть». Ну кому приятно слышать такие слова? Я разозлился, ответил ей по-нашему, по-партизански, а она опять за свое и уже прямо режет мне в глаза: «Страна идет к выборам, у людей праздник, а ты живешь по-старому, аж пыль с тебя сыплется». Да, да, вам смешно, а мне было совсем не смешно, и вдруг я почувствовал, что Аня права, что нельзя всю жизнь сидеть одним местом и бояться, как бы она не простудилась!

Ефим Граник засмеялся и крикнул, что место — это «оно», а не «она», но Клава Ивановна, которая тоже смеялась, приказала ему помолчать со своими замечаниями.

— Ну, а теперь, — сказал Иосиф, — у меня на душе стало легко, как будто я только что родился.

— А почему среди нас нет твоей Ани? — поинтересовалась Клава Ивановна.

— Малая, — остановил ее Иона Овсеич, — скажу тебе по секрету: не каждая женщина любит, чтобы у нее на глазах чересчур хвалили ее мужа.

— А кто его хвалит? — удивилась Клава Ивановна. — Он должен был поступить так еще три года назад.

— Золотые слова! — крикнул Иосиф. — Я хочу обнять тебя, Малая.

— О, — сказала Клава Ивановна, — теперь всем понятно, почему среди нас нет его Ани.

Люди засмеялись, Иона Овсеич выждал, пока успокоятся, и сообщил самую последнюю новость: по Сталинскому избирательному округу дал свое согласие баллотироваться в Совет Национальностей знаменитый бригадир грузчиков Одесского порта товарищ Хенкин, Арон Абрамович!

Про Хенкина был разговор уже раньше, но Дегтярь узнал дополнительные подробности, и люди тоже хотели услышать эти подробности из жизни своего депутата. Хотя выборы еще не прошли, все называли Хенкина депутатом с самого первого дня, когда стало известно, что за него будут голосовать.

— Товарищи избиратели, — громко сказал Иона Овсеич, — разрешите доложить вам некоторые факты. Был солнечный весенний день 1933 года. В порту, на девятнадцатом причале, возле парохода «Жан Жорес», стоял высокий худой человек и говорил перед рабочими и грузчиками речь. Люди слушали и плакали, потому что этот высокий худой человек был Максим Горький. Сам Горький тоже плакал: он вспомнил свои молодые годы, когда по 16–18 часов в сутки бегал вниз и вверх с пудовыми тюками на спине, а ночь проводил в ночлежках, где зимой не выходила сырость, а летом задыхались от духоты и смрада. Среди рабочих и грузчиков выделялся один с особенно широкими плечами и железными мускулами. Он не плакал. Наоборот, он крепко сцепил зубы и дал себе слово, как бывший красноармеец, работать с полной отдачей и не делать себе никакой поблажки. А года полтора назад в Одессу пришел заграничный пароход, этот грузчик посмотрел на него внимательно и сказал своей бригаде: «Товарищи! Звено соревнуется со звеном за рекордную выработку. Смотрите же, не подкачайте! Нехай капитан и вся его команда поймут, что пароход разгружается в Советской стране». В этот день в порту был установлен первый рекорд. При норме 101 тонна, работая по-стахановски, бригада выгрузила 255 тонн, а еще через день дала небывалую цифру, которая не укладывается в человеческой голове, — 310 тонн. Что было с капитаном заграничного парохода, который все это видел собственными глазами, рассказывать не буду, но можете ему не завидовать.

— Кому завидовать! — крикнула Дина Варгафтик. — Пусть им всем повылазит!

— Товарищ Варгафтик, — Иона Овсеич протянул руку вперед, ладонью кверху, — ты говоришь правильно, но я хочу тебя спросить: кто от проклятий умирал, кто от красивых слов выздоравливал? Нет, Дина Варгафтик, надо работать, как стахановец Хенкин, а не говорить красивые слова. И вот сейчас мы зададим вопрос Оле Чеперухе: как получается, что она сидит дома, а в это самое время ее сын бегает по городу с блатными песнями, словно беспризорник?

Оля покраснела, как вареный рак, оглянулась на детей, которые стояли возле стены, и сказала, что есть счастливые папы и мамы, а есть несчастливые.

— Чеперуха, — сделала пальцем Клава Ивановна, — человек — кузнец своего счастья, и не надо сваливать с больной головы на здоровую.

— Я не сваливаю, Клава Ивановна, но ваш муж, — Оля опять оглянулась на детей, — не лез до вас пьяный и не требовал, и ваш сын не угрожал вам, что все равно убежит из дома.