Мы делали все возможное и, даже не замечая этого, превращались в пограничников. Метр за метром изучали весь участок — нет ли следов нарушителей границы, порой рисковали жизнью, чтобы чужаки не оставляли следы безнаказанно.

Эти бессонные дни и недели, непрерывные поиски, ошибки, радость первых находок и тяжелая, но чем-то необъяснимо приятная усталость привили мне любовь к пограничной охране, этому нелегкому виду человеческой деятельности, профессии жестокого времени.

Однажды ночью мне выпало поближе познакомиться с начальником Сестрорецкого пограничного отделения Августом Петровичем Паэгле. До этого мы беседовали с ним лишь при моем переводе из командиров взвода пограничной дивизии в начальники кордона экспериментального пограничного отделения ОГПУ. В дальнейшем он во многом определил мою судьбу, да и в эту ночь был поучительный разговор:

— Как все случилось? Как допустили прорыв?

— Вначале мы уловили выстрелы и человеческие голоса…

— Кто это вы?

— Я и работник пограничного пункта.

— Кто был старшим?

— Я, как начальник кордона.

— Дальше?

— Мы бросились на звуки выстрелов и тут же заметили двух лиц, метрах в тридцати, они бежали в сторону границы…

— Дальше?

— Мы подали команду «стой», но они, не останавливаясь, забросали отход ручными гранатами и скрылись в кустарнике…

— Дальше?

— Мы продолжали преследование, но вскоре и стрелять стало невозможно, поскольку пули пошли бы через границу, а там уже толпились финские полицейские. Возможно, встречали…

— Как вы стояли, когда команду «стой» подали?

— Рядом стояли, бок о бок.

— Так и в секрете лежали?

— Да, так рядом и лежали.

— Кто вас так расположил, чья умная голова посоветовала?

— Как-то само по себе получилось.

— Плохо, когда само по себе. Думать надо. Если бы вы расположились хотя бы в десяти метрах один от другого, исход дела мог бы быть другим. Вы понимаете, что я имею в виду? Диверсанты шли двумя группами, по два человека в каждой, и дистанция между ними, поверьте моему опыту, была около ста шагов. Первую группу ваша засада не заметила, а при попытке задержать вторую вспыхнула перестрелка. Те два диверсанта были убиты, вы не зря стреляли, а первые два прорвались. Кстати, команду «стой» вы во весь голос подали?

— Да, громко, вместе и почти во весь голос.

— И это ошибка. Нельзя так! Останавливать надо решительно и быстро, но без шума, чтобы не предупредить тех, кто, возможно, идет следом.

Не наказал меня Паэгле за этот промах, но у меня было еще немало границ впереди.

Менее чем через год, к весне 1924 года, структура пограничной охраны основательно изменилась — пограничный округ, пограничный отряд, комендатура и заставы, — и на границу прибыли пограничники в зеленых фуражках.

На мой участок приехал А. П. Паэгле для уточнения места под постройку здания заставы, первого, наверное, в Союзе. Осматривая участок, он остановился на опушке леса, воткнул палку в землю у куста можжевельника — тут! Постоял еще немного и сказал: «По-латышски Паэгле — можжевельник».

За одно удачное задержание он наградил меня месячным окладом из контрабандных отчислений и сказал как обычно скупо: «Растем, кажется». Он же рекомендовал меня для участия в чекистской операции «Трест» и в ту ночь сказал на прощание: «Верю вам и в ваши силы верю».

По выходе романа-хроники Л. В. Никулина «Мертвая зыбь» я начал розыски А. П. Паэгле, но его в живых не застал. По счастливой случайности узнал адрес человека, близко знавшего Августа Петровича в последние годы его жизни, и между нами стала налаживаться переписка, но она быстро оборвалась. В одном из писем я просил сообщить некоторые подробности из жизни Августа Петровича, и это письмо осталось без ответа… Идут годы. Может быть, некому стало ответить.

Хотелось бы надеяться, что одной из пограничных застав в Прибалтике будет присвоено имя Августа Петровича Паэгле. Хорошо бы! По заслугам это, и даже символично. Паэгле — это можжевельник, полезное дерево, вечнозеленое, под цвет фуражки пограничников.

Черное море, в моем представлении теплое, тихое и ласковое, в эти октябрьские дни 1925 года показывало характер. Сильный напористый ветер из-за гор обрушивался на город, крутил в порту океанские суда, валил телефонные и телеграфные столбы, сбрасывал наземь крыши домов. Меня, редкого в такие дни пешехода, кидало из стороны в сторону или внезапным порывом гнало совсем в ненужном направлении. Ничего себе теплое и ласковое Черное море!

Черноморского пограничного отряда не было, и морское побережье тогда охранялось наблюдателями множества малочисленных и маломощных пограничных застав, по существу пикетов, подчиненных четырем отдельным комендатурам. Был еще катерок, автономная единица с бензиновым двигателем и грозным названием — «Истребитель».

На одну из таких застав в глухой бухте Дюрсо угодил и я. Что какое-то время мне снова придется служить в глухих местах, я знал, но что существуют на земле и такие заброшенные уголки, не мог себе представить. В глубокой бухте — единственное сооружение из местного камня, в нем совмещенная кухня-столовая, спальня для десятка пограничников и с тыловой стороны «квартира» начальника — одна комната в шесть-семь квадратных метров на все потребности жизни. Впереди — море, по сторонам и сзади — горы, непроходимый лес, с душераздирающим воем шакалов по ночам. За тем лесом — виноградники, и в семи километрах — совхоз Абрау-Дюрсо, широко известный своими превосходными шампанскими винами. Там же баня, хлебопекарня, парикмахерская.

Настроение было подавленное. Оказывается, необычайно трудно в зрелые уже годы начинать жизнь сначала. Прожитое — столь дорогое и теперь, издали, такое милое — ежеминутно давало о себе знать, а новые привязанности еще не сложились. Но было и другое: новые условия требовали и нового опыта. Знания и навыки, с таким трудом приобретенные под Ленинградом, здесь никакой ценности не имели. Тут всюду своя специфика с примесью неподготовленности и застоя. Во-первых, отсутствие каких бы то ни было технических средств. Застава не имела даже бинокля, и эта невооруженность притупила стремление к активному поиску, пограничная служба практически превращалась в разновидность караульной службы.

Мое непонимание новых условий доходило до курьеза. В папке многочисленных служебных бумаг мне попалась выписка из приказа начальника управления пограничной охраны края, в котором все начальники застав обязывались к какому-то давно минувшему сроку научиться пользоваться применяемыми на флоте семафорной азбукой и флажками. Тут же и я взялся за это дело, но едва усвоил один сигнал «Не понял, повторите», как на другое утро дежурный по заставе прибежал с двумя флажками:

— Вас, товарищ начальник, командующий вызывает.

Прибежали мы и встали рядом — я и красноармеец с флажками, и он просигналил катеру, который в километре от берега покачивался на легкой волне.

— Начальник заставы у семафора, — доложил дежурный.

В ответ на катере взмахнули флажками, и дежурный пояснил: «Велено вам флажки взять, так что — пожалуйста».

Флажки я взял, и на все сигналы с катера отвечал единственным сигналом, который усвоил: «Не понял, повторите». Это продолжалось довольно долго. Потом катер стал удаляться, и уже другими флажками что-то просигналил. Дежурный объяснил мне: «Вас благодарят за прекрасное усвоение семафорной азбуки».

Как-то при встрече командир катера, он же рулевой, рассказал, что ему было приказано передать еще пару сильных служебных слов, но он не знал сигналов такого содержания.

— Может, передать устно? — спрашивает.

— Благодарствую. Догадываюсь.

В начале 1926 года был сформирован 32-й Черноморский пограничный отряд, и служба по охране границы стала более зрелой, активной и поисковой. В это время и меня перевели на другую заставу, которая именовалась еще и портом, хотя никаких портовых сооружений там не было. Корабли ближневосточной линии — «Пестель», «Ильич» и «Ленин», плоскодонная «Феодосия» — в тихую воду раз в неделю заходили в бухту, останавливались в полукилометре от берега.