В необозримую пампу Ла-Платы пришла зима. Топкой грязью покрыла она всю землю, как бы стремясь задушить на ней последние признаки жизни. Ледяной вихрь из Антарктики гонит над пастбищами клочья туч.

Моросит дождь. Моросит нудно, неотвязно. Нечем защититься, негде спрятаться от холодных капель воды. Она просачивается сквозь одежду, сковывает тело, пробирает до мозга костей.

Заплаканное июньское небо прижимает к земле ранчо скотоводов. Где же укрыться гаучо от жестоких объятий холода, где согреть коченеющие руки и ноги? Каждый порыв ледяного ветра насквозь продувает его дом из досок, прутьев и соломенных связок. Собачья жизнь! Только лохматые животные за колючей проволокой пастбищ с полным безразличием лежат, жуют свою жвачку, как и месяц назад, когда над пампой дрожало горячее марево тропического Мату Гросу,

За околицей человеческого муравейника на Ла-Плате, выбравшись из путаницы дорог, тянется через пампу на запад ленточка бетона, серая от слоя грязной жижи. В аллее под сникшими эвкалиптами она напоследок набирается сил и тоненькой ниточкой устремляется в равнину, окутанную туманом, в край без границ, без солнца, без горизонта.

Колеса «татры» выбивают однообразный ритм на стыках бетонных плит шоссе. Сырой холод проникает в машину, росой осаждается на объективах камер, приклеивает руки к рулю. То и дело из тумана выступают колонны тяжелых машин с грузами мандаринов из Корриентеса и с тюками хлопка из Чако. Грохоча, они проезжают мимо и, плеснув в окна «татры» фонтан жидкой грязи, растворяются в тумане, как призраки. А колеса на нитке шоссе снова отмеривают синкопами по 200 метров пастбищ, вырезая их из тумана бескрайных равнин Центральной Аргентины.

Сегодня эта зимняя пампа страшит человека лишь холодом и безграничными далями. А всего лишь сто лет назад она была для поселенцев краем ужаса.

Правда, четыре с половиной столетия прошло с тех пор, как испанская корона присоединила к себе земли к югу от Ла-Платы вплоть до Огненной Земли и к западу до Кордильер, но эта колония была самым незавидным приобретением испанской империи в Новом Свете. Остались пампа и горы — непокоренная и неприступная родина индейцев. Об их мужество в течение веков разбивались стальные доспехи испанских войск. Не раз за те триста лет арауканы[1] и теуэльчи в своих лихих набегах подступали к самым воротам Буэнос-Айреса, к бастионам резиденции наместника.

И еще целых три четверти прошлого столетия индейцы потрясали самые основы молодой республики креолов. И тогда в 1833 году аргентинские генералы решились на отчаянную операцию: они начали общее наступление силами армий всех провинций.

Огромное войско нанесло удар… в пустоту. Индейские отряды ушли в горы, а последующей двадцатилетней борьбой они вынудили аргентинцев подписать с вождем Кальфукурой такой мир, какого победители не подписывают. Аргентинскому правительству не оставалось ничего другого, как опоясать цепочкой крепостей хотя бы ближайшие подступы к столице по речке Саладо. И тем не менее в 1871 году арауканы и теуэльчи снова оказались у ворот Буэнос-Айреса.

Это был последний крупный бой двух индейских племен, которые почти четыреста лет защищали свою родину от вооруженных до зубов пришельцев. А побеждены они были людьми такими же простыми, как и они сами, людьми, также мечтавшими о клочке земли вдали от перенаселенной мачехи Европы. Оружием этих людей была железная дорога. Две полоски стали приумножили силу поселенцев, надежно связали их со столицей, окончательно и бесповоротно утвердив власть молодого государства на равнинах за Ла-Платой.

В 400 километрах от Буэнос-Айреса кончается царство Атлантики. Пройдена треть расстояния между побережьем и Кордильерами, и сюда уже не доходит влажное дыхание океана. Далеко на востоке скрылись убранные кукурузные поля с дымящимися кучами стеблей. Все реже попадают-ся деревни и ранчо; пожелтевшая пампа оскудела. Несметные стада здорового, хорошо упитан-ного скота сменились одинокими коровенками, тощими и костлявыми, жадно обгладывающими кустики сухой травы.

Один-единственный день поездки от Ла-Платы на запад равен десятку школьных поучений о разнице между морским и континентальным климатом. С каждым километром земля все отчаяннее вопиет о воде. Над выжженной пампой, отлого поднимающейся навстречу готическим башням Кордильер, простирается синее небо. В период дождей земля тут впитывает немного живительной влаги, которой должно хватить на все остальное время года. Чем дальше побережье Атлантического океана, тем реже и менее регулярны периоды дождей. Почти исчезают реки и ручьи. В 600 километрах от Ла-Платы попадаются уже только канавки песка и камней. С неба на изнывающий от жажды край смотрит бессильное солнце, лучам которого не хватает сил пробудить к жизни голые культяпки одиноких деревьев.

После бесконечного изнурительного пути по безлюдной равнине нам показалось почти чудом, когда на фоне красного диска заходящего солнца отпечатались силуэты человеческих жилищ. Городок Рио-Куарто — цель первого дня путешествия из Буэнос-Айреса в Мексику.

Если городок получил свое название по имени Четвертой реки, то это было явной символической благодарностью за дар жизни. Вместе с названием городок принял от реки и все жизненные соки, которые сохраняются в ней на долгое время засухи. Но тщетно искать здесь то благополучное спокойствие, которое свойственно жителям деревень и городов тучных равнин в провинциях Буэнос-Айрес и Санта-Фе. За ничтожным исключением, в Рио-Куарто нет богатых городских построек. Кажется, будто сюда, на его пыльные улицы, перекочевали только бедные окраины скотоводческих районов.

Рио-Куарто ближе к экватору, чем алжирские берега Африки. Тем не менее ранним утром городок с трудом пробуждался к жизни, скованный ночным морозом и посеребренный инеем.

Мы выехали из города, и на первом же броде, на долгое время и последнем, под колесами «татры» захрустела корочка льда. Земля здесь казалась вымершей. К западу от Рио-Куарто никто уже не пытается разводить скот. Лишь маленькими стадами кое-где бродят овцы, объедая кустики низкой сухой травы — pasto fuerte, разбросанной по песчаной равнине. Но здешняя природа старается лишить человека даже этой жалкой растительности, а несколькими километрами дальше к западу совершенно отказывает в ней. Селитровые поля вытравили с лица земли последние признаки жизни. Весь этот окаменевший край почти не отличается от высохших равнин Ливийской пустыни в Северной Африке. Кажется, что даже эти два-три селения у дороги существуют лишь по милосердию благоденствующих провинций — точно так же, как североафриканский Тобрук или Эль-Агейла.

Колеса выбивают сухую дробь по железному настилу моста через Рио-Куинто. Название «Пятая река» — пример того, что река — это далеко не везде мощный поток воды. Пятую реку в Аргентине с большим основанием можно было бы назвать сухим вади Нубийской пустыни.

За Рио-Куинто начинается царство песка. Он овладел всем. Он душит последние ростки жизни в этом крае, наступает на асфальт дороги, сплошной стеной встает позади машины. Песчаная пелена висит в воздухе, словно занавес, безвозвратно закрывший от нас сцену с приморской зеленью.

Необозримая равнина неприметно повышается к западу. Только высотомер выдает близость Анд. Неумолимо перешагивает он пятую сотню метров над уровнем моря, и машина продолжает подниматься по предгорью, иссеченному вихрями песка и селитры. Ветер раскачивает мертвые стволы деревьев, которые должны были густой аллеей задержать наступление песков на шоссе. Строители автострады настолько верили в успех, что там, где им уже виделась тень от развесистых крон, они расставили деревянные скамейки, а над ними повесили дощечки с многообещающей надписью: «Для отдыха». Но вместо аллей здесь торчат лишь голые сучья, из которых пустыня высосала последние капли жизни. А сыпучие пески перехлестывают через шоссе быстрее, чем их успевают остановить люди на очистительных машинах.