Коротко стриженная голова его была совсем седой, взгляд когда-то голубых глаз потух, лицо бороздили глубокие морщины, оно было печальным. Хотя Додеку не было и шестидесяти, он казался глубоким стариком.

— Как дела, Пишта? — бодрым тоном загремел Рона. — А почему Цезарь нас не приветствует как всегда?

Старик грустно покачал головой и только после дружеских объятий сказал тихо:

— Цезарь теперь уже никого не приветствует. Почувствовал, видно, что через две недели я ухожу на пенсию и переселяюсь в деревню. Вот и не захотел перебираться на новое место. Покинул меня навсегда.

— Неужто сбежал? — удивился Имре.

— Нет, на предательство он был не способен. Цезарь был собакой, а не человеком. — Помолчав немного, Додек сказал: — На прошлой неделе он умер. — В глазах старика отразилась острая боль.

Имре сочувственно посмотрел на друга.

— Не печалься, старина, дело поправимое. — Голос директора прозвучал неестественно бодро. — Добуду я тебе другого щенка.

— Не надо. Такого пса, каким был Цезарь, мне никогда уже не иметь. Да и домик мой в селе уже готов, надо перебираться. В селе не в лесу, к чему там собака? — Додек постарался переменить тон разговора. — Ну, не будем! Присаживайтесь вон туда. — Он указал на пару табуреток возле покрытого пестрой скатертью стола в углу террасы. — Сейчас я принесу что-нибудь перекусить.

Старик ушел в дом. Имре и Рона молча переглянулись, затем подполковник сел на указанное ему место, а Имре прошел в другой конец террасы, где сиротливо стояла на маленьком столике пишущая машинка.

— Он не работает, — сказал Имре. — В машинке все та же страница, что и в прошлый мой приезд.

— Быть может, смерть собаки выбила его из колеи? Ничего, ты его встряхнешь, тебя он всегда слушался.

Додек вернулся. Он принес хлеба и мяса.

— О, дичинка! Неужто дикий кабан? — обрадовался Имре.

Старик лукаво подмигнул:

— На блюде он не такой уж дикий.

— Я вижу, ты тут совсем обленился, — с добродушным укором заметил Имре, принимаясь за еду. — За целую неделю ни строчки. А что скажут наши товарищи из Института истории рабочего движения? Ведь они постарались обеспечить для твоих воспоминаний не только типографию, но и место на книжной полке!

— Не беда, обойдется пока эта полка без моей персоны. — Забывшись, Додек поднял правую руку чуть выше пояса, лицо его сморщилось от боли. — Вот, дальше не поднимается. Печатать не могу, одно мучение.

— Вот что, Додек: я достану тебе путевку в санаторий. Поедешь на горячие ключи, в Хёвиз, — сказал Рона.

Додек отмахнулся и налил подполковнику вина. Имре попросил стакан воды — за рулем.

— За ваше здоровье, друзья! — Старик поднял бокал.

— За твое!

Тем временем Каррини пробирался сквозь заросли, возвращаясь назад, к своему «фиату». Он был доволен: ему удалось сделать много снимков со всей троицы.

— Становится прохладно, — сказал Додек. — Лучше перейти в дом.

Общими силами убрали со стола. Имре вручил старику пригласительный билет, отпечатанный на атласном картоне. Додек нацепил очки.

— Вот так новость! Значит, девочка выходит замуж?

— Получается так, — отозвался Имре. — Теперь я тоже останусь в одиночестве. Ты мог бы дать мне несколько полезных советов о том, что делать человеку в таком положении.

— Охотно. Уж в этой-то науке я профессор, — горько усмехнувшись, сказал Додек.

Пользуясь случаем, капитан Иштван Кути посвящал в свои литературные замыслы собственного начальника — Балинта Рону:

— На днях я имел разговор с одним знакомым журналистом, я показал ему свой старый роман и два коротких рассказа. По его мнению, у меня хорошо получаются диалоги. Говорит, у меня определенно есть талант, надо писать для театра!

Рона согласно кивал, сохраняя при этом серьезное выражение лица и исподлобья поглядывая на долговязого темноволосого парня, всегда очень живого, а порой мечтательного. Он был его воспитанником, этот Кути, и к тому же любимым.

Тот самый «старый роман», о котором упомянул Кути, девять лет назад послужил поводом для их знакомства. Кути работал техником по приборам, но его одолевали литературные амбиции, он накропал длиннейшую детективную повесть, а издательство прислало ее Роне на рецензию, как специалисту-контрразведчику.

По сей день Рона не мог без улыбки вспоминать о том, сколь плоха была эта повесть. Зато при встрече с Кути-автором постепенно выяснилось, что этот длинный, странноватый на вид парень обладает массой человеческих достоинств. Рона не ошибся — такого же мнения были и товарищи на заводе, где в то время работал Кути.

«Что касается литературной стороны, мне судить трудно, тут я не специалист, — сказал он незадачливому автору, — а вот работу контрразведки, я думаю, следовало бы знать получше».

«Вы абсолютно правы, товарищ подполковник, — беспрекословно согласился молодой человек. — Особенно я почувствовал это в том месте, помните, когда целую банду шпионов забрасывают к нам на парашютах, а они…»

Рона не дал ему закончить.

«Да, да, припоминаю. Скажите, а у вас нет желания попрактиковаться немного в этой области, приобрести, так сказать, личный опыт? — Рона не любил игры в прятки и прямо перешел к делу. — Ну а в свободное время вы могли бы продолжать совершенствовать свое литературное дарование, кое-что почитать и так далее».

Такое предложение воодушевило и обрадовало Кути.

Он учился и работал как одержимый. Сначала курсы, затем специальная школа и, главное, практика под непосредственным началом Балинта Роны за несколько лет сделала из «начинающего писателя» опытного и толкового офицера-контрразведчика. Звание капитана ему было присвоено досрочно.

Вторым ближайшим помощником подполковника был старший лейтенант Золтан Салаи, совсем еще молодой, но ловкий, находчивый и неутомимый работник.

— Конечно, я все понимаю, — вернул Рону из области воспоминаний голос Кути. — Для того чтобы писать драмы, человеку нужно обладать не только талантом, но и знаниями законов драматургии. Вот я и решил изучить для начала всего Шекспира, потом Мольера, за ним Бертольта Брехта, а уж в конце взяться за наших венгерских классиков, от Катоны до Ласло Немета включительно.

— Превосходно. Только в промежутках не забывай почитывать вновь принятый уголовный кодекс, указы и служебные инструкции, — самым безобидным и мирным тоном посоветовал Рона и с серьезной миной пояснил свою мысль: — Это чтобы у тебя, как писателя, всегда была живая связь с действительностью, не так ли? Кстати, если у тебя нет сейчас ничего срочного по службе или сверхсрочного по литературным делам, не поехал ли бы ты со мной во Дворец бракосочетаний? Дело в том, что сегодня дочь моего старого друга Белы Имре, ты его знаешь, выходит замуж.

Молодые супруги подошли к столу и по очереди поставили свои подписи в книге регистраций брака.

Молодой человек был одет в смокинг, невеста — в длинное белое платье. Ее головку украшала такая же белая шляпка с ажурными полями. В руках она держала подобающий торжественному случаю букетик вербены.

Муж и жена поцеловались, и пока представительница мэрии приглашала в зал гостей, прибывших для поздравления молодых, виновница торжества поискала взглядом отца.

Бела Имре сидел в первом ряду. «Только не расчувствуйся, папочка!» — прочел он в ласковом взгляде дочери. Имре послал ей ответный взгляд: «Не беспокойся, все будет в порядке!» Отец не мог отвести глаз от разрумянившейся, чуть смущенной, полной счастья новобрачной.

Додек, Рона и Кути расположились во втором ряду, за спиной Имре. Рядом с ними сидела и Тереза Кинчеш.

Капитан Кути почти не следил за церемонией. Все его внимание было приковано к секретарше Белы Имре, которую он видел впервые.

Тереза, разумеется, заметила это необычное внимание со стороны долговязого молодого человека. Уголки ее губ подрагивали от внутреннего смеха, но она должна была себе признаться, что это откровенное любопытство ей отнюдь не неприятно.

Профессиональные фотографы и их коллеги-любители трудились вокруг новобрачных в поте лица. Среди них был и Каррини. Он снимал всех подряд, но главным образом тех, кто дольше и горячее обнимал молодых, справедливо полагая, что это либо родственники, либо старинные друзья дома.

Итальянцем никто не интересовался.

Была, однако, минута, когда у него екнуло сердце: ай, ай, неужели провал? Имре встал подле дочери, итальянец оказался напротив, и его блиц тотчас вспыхнул. Но для повторного снимка не оказалось времени — Имре поднял руку и заслонил ладонью лицо.

— Прошу вас, уйдите, оставьте это! — сказал он фотографу довольно резко.

Каррини испугался. Повернувшись спиной, он поспешил к выходу, у него лишь хватило смелости тайком оглянуться, не идет ли кто-нибудь за ним.

Нет, никто его не преследовал. Гости были поглощены новобрачными или оживленно беседовали.

Тогда он, подождав немного, незаметно вернулся в зал.

Имре разговаривал с родителями зятя, а сам старался отогнать одно полузабытое воспоминание, почему-то всплывшее именно сейчас.

В сорок шестом году, когда он в сопровождении двух конвоиров с автоматами шел по коридору в зал суда, вот так же внезапно перед ним возник какой-то фоторепортер и точно так же в упор ослепил его блицем. А потом, уже в зале суда, когда он сидел на скамье подсудимых с теми же стражами по бокам, это повторилось — тот же фотограф вынырнул из рядов и еще раз сфотографировал его. Камера скрывала лицо фотографа, и по сей день Имре так и не знал, кто это был. Ни в одной венгерской газете он не встречал этих своих фотографий, хотя внимательнейшим образом просмотрел все до одной.

К новобрачным подошел Додек. Нора с радостью обняла старика.

— Дядюшка Пишта! Я так рада, что вы здесь.

— Ты прекрасна, дочка! Желаю тебе счастья.

— Вы будете первым, кто станет качать моего малыша. И если это будет мальчик, мы назовем его обязательно в вашу честь Иштваном.