Впрочем, было одно исключение, когда два господина в штатской одежде просили, — да, именно просили — узнать, не задержан ли нашими пограничниками гражданин финляндской республики, указав его фамилию и бросающиеся в глаза внешние приметы. Я, конечно, обещал это выяснить и первым же поездом выехал к Мессингу. Навели справки, и оказалось, что такой человек задержан, находится под арестом в Сестрорецке по обвинению в шпионаже. Тут же Мессинг поручил Шарову написать ответ для передачи финнам. Переводя этот ответ на финский язык, я обнаружил в нем такие подробности о задержанном, которых я, начальник заставы, в штабе отряда обычным путем узнать никак бы не мог, и я отказался от такого текста:

— Что же вы делаете, товарищ начальник! Вы же меня угробите. Где бы я…

— Я угроблю? — вскипел Шаров, и не миновать бы мне очередной головомойки, но зашел Мессинг и, узнав, в чем дело, осадил Шарова:

— Будем надеяться, что финны сами знают место рождения и семейные неполадки своих агентов. Им нужен только ответ — задержан или нет?

Такой ответ финны и получили: «Внешне похожего увидел в Сестрорецке, арестован. Более подробно узнавать побоялся».

Мессинг вникал во все подробности моей работы, взвешивал и решал:

— Вас устраивает станция Песчаная?

— Не совсем — близко очень, всего в пяти километрах, и туда к утреннему поезду приходят «бидонщики» с молоком для города. Они местные жители, меня в лицо знают, и мои появления там, не на моем участке, в сопровождении незнакомых лиц, вызовут любопытство, пойдут разговоры и пересуды…

— Если эта станция вам не подходит, то немедленно прекратите посещения ее. А какие там еще станции?

— Левашово есть и Парголово, но они далеко от меня, километрах в пятнадцати, если не больше…

— А если на лошади?

— На заставах нет лошадей.

— Ни на одной заставе нет лошадей?

— Нет, лошадей нет.

Нынешним людям, особенно пограничникам, трудно представить себе, что было время, когда на заставах не то что машин — лошадей не было. Начальник отряда имел выездную пару и фаэтон и несколько пар заморенных обозных кляч для обслуживания хозяйства. У коменданта участка была верховая лошадь и одна обозная для развоза продуктов по заставам.

Но Мессинг лошадей нашел, и не одну — такое бы в глаза бросилось, — а сразу трем заставам — Каллиловской, самой отдаленной, Майниловской и моей. Еще повозка хорошая попалась, по моим потребностям, — одноосная финская «душегубка», на ход легкая и, главное, — только для одного пассажира, а это куда лучше, чем иметь дело с несколькими лицами, из которых один беседу ведет, вопросами атакует, а остальные за глазами следят — не промелькнет ли что потаенное.

По моей просьбе перевели на другой участок моего помощника Короткова, прекрасного человека, настоящего пограничника.

— Уберите, — просил я, — умный он, смелый, и разве такой поверит столь идиотскому расположению ночного наряда, какой я назначаю? Мне же надо создать неохраняемое пространство в пределах «окна», а он все ночи по границе ходит, проверяет и наставляет. Не могу я Короткова обманывать, не умею и не хочу…

— Ну что ж, — согласился Мессинг, — подберем вам помощника по вкусу.

И нашли такого. Возможно, человек он был и неплохой, не на своем месте только. Любил поспать, поиграть в шахматы и посидеть в помещении — избегая темных промозглых ночей и зимних холодов. Словом, не пограничник по укладу жизни, а мне — божий дар!

Трудно было с пограничниками — много их было, сильных и смелых, приходилось ловчить и обманывать, но только это не спасло бы. Нужно было их доверие, а доверия миражами не заслужишь! Надо было владеть знаниями, учить людей, делить с ними и радости и горе, работать, как и они, только еще больше и лучше.

В начале лета через мое «окно» пошли люди. Многих позабыл, но некоторых помню. Одного — вследствие его поразительной беспомощности. Представился — капитан первого ранга Российского военно-морского флота, а мог бы еще добавить — белоэмигрант, постоянно проживающий в Финляндии. Но он так не сказал, а лишь уточнил — непримиримый враг Советов.

Моряк должен бы море знать, но этот плавать не умел и боялся воды. Приходилось его на финском берегу раздевать, обвязывать веревкой и через речку перетягивать, как бревно. Обратный путь таким же образом — раздену, прицеплю к веревке и тяну. Переходил часто, но глубоко не проникал, не дальше Ленинграда, поскольку в следующую ночь возвращался.

Пустышки, впрочем, попадались и позже. Один приходился племянником белому барону Врангелю. Ему устроили «побег» и как будто сложными путями на меня навели, предупредив меня: такой болван и трус, что нам и в тюрьме не нужен. Пусть заграница его кормит. Рекомендовали нагнать страху, чтобы ему было что вспомнить в старости. Я немного перестарался, и в конце пути этот господин на ногах уже не держался, только ползал.

На очередной встрече Мессинг говорил, что этот врангелев племянник в письме из Парижа сообщил, что спасен только чудом, и меня похвалил — очень надежный и сильный проводник.

Другой был музыкант, браг или племянник белоэмигранта Бунакова, постоянно проживавший в Финляндии. Его я пугать не стал — музыканты народ впечатлительный.

Бедная ты Россия! Каких только врагов у тебя не было!

И вот — встреча с этой бешеной особой. Мы посмотрели прямо в зрачки друг другу — одного поля ягоды! Был и пароль:

— Какая из этих дорог ведет к хутору Медный Завод?

— Туда далеко, и все лесом… но вы пройдите по этой, и вас догонят.

Ехали молча, пока она не спросила:

— Вас не интересует, кого вы везете?

— Сами скажите, если хотите.

— Шульц-Стесинская, поняли?

— Понял, и что ж тут не понять, госпожа.

Называли ее, как я позже убедился, еще и Захарченко и Вознесенская, а в нашей внутренней среде — более кратко и выразительно.

Полагая, что фамилия не произвела на меня ожидаемого эффекта, она из правого кармана пальто пистолет вынула, играла им, подбрасывала его так, чтобы я непременно увидел под левой перчаткой выпуклые контуры маленького дамского пистолета и уяснил бы себе: «Стреляю с обеих рук». Понимал я — если что и заподозрила, то здесь, на открытой и оживленной дороге, стрелять не будет, потерпит до въезда в лес, поближе к границе. Подгоняя лошадь, оцениваю мои и ее возможности, если схватка внезапно возникнет здесь, в подводе. Ручки у нее маленькие, шейка тонкая, и мне, двадцатитрехлетнему сильному мужчине, справиться с нею — раз плюнуть. Конечно, если опасность замечу вовремя…

Хотя все шло благополучно, я ни на минуту не забывал о броненосном вооружении «госпожи», шагая впереди нее от оставленной в лесу повозки к линии границы. Не очень-то приятно иметь у себя за спиной такую вооруженную особу.

На берегу пограничной реки, узнав, что уровень воды до пояса, она быстро сняла обувь, верхнюю одежду и подбросила мне — несите!

Когда глубина достигла полуметра, я повернул в сторону, шагов пятьдесят прошел против течения и только после этого пересек речку и вышел на финский берег.

— Почему вы меня так долго по холодной воде водили?

— Опыта не имеете, госпожа. След может остаться, а следов на обоих берегах оставлять нельзя.

Одеваясь, предупредила:

— Вернусь обратно дней через десять, с мужем.

— Значит, пешком пойдем? Повозка двухместная.

— Найдите другую.

— Другой повозки нет и не будет.

Не поверила моим словам и обратно действительно пришла в сопровождении мужчины, который и в самом деле отрекомендовался — Стесинский. Ничего не только опасного, но и стоящего внимания я в нем не заметил. На вид чахоточный, из типажа «вечных студентов». Впрочем, сильные женщины рыцарем своего сердца редко выбирают сильных мужчин. Мимоходом отметил, что и Шульц его деловых качеств высоко не оценивала. При переходе через речку ему только верхнюю одежду доверила, а саквояж, как и при переходе в Финляндию, несла сама.

До Левашова, километров шестнадцать, шли лесом, почти не разговаривая. Мужчина оказался неважным ходоком, и я его не торопил. Чем медленнее идем, тем меньше времени останется для опасных мне разговоров в ожидании поезда, опасных и тревожных, особенно с двумя такими собеседниками. Но ничего, обошлось.