Да, бесспорно, это в самом деле лучше, что Зенон настолько самоусовершенствовался, что ему стали доступны эмоции - тем серьезнее пройдет экзамен. А большего пока и не требуется.

Няньку он увидел на привычном месте у иллюминатора. Зенон встал, шагнул навстречу и все время, пока Филипп переодевался, пытался выяснить, чем тот готов заняться. Ничего серьезного он, само собой, не предлагал, да и не следовало предлагать - полет-то "разгрузочный". Поэтому одно за другим шло: еда, питье, книги, фильмы, массаж, игры, сон и так далее. Однако Филипп, стараясь казаться бодрым, все это отвергал и, наконец, на вопрос "сам-то ты придумал" решительно ответил:

- Беседа.

- Не притворяйся, Фил, - сказал Зенон, подвигаясь ближе.

- Я в самом деле желаю беседовать!

- Возможно. Но ты притворяешься веселым и уверенным в себе, а ты вовсе не весел и не уверен.

Филипп сел в кресло, и сразу же потянуло развалиться - бодрость мгновенно улетучилась.

- Мне кажется, я уверен в себе, - тяжело проговорил он. - Но иногда, с самого начала, мне также кажется, что уверен не до конца. Поэтому мне нужна беседа с тобой.

- Поэтому я здесь.

- Да, старина, поэтому ты здесь.

- Следовательно, ты с самого начала не был уверен в себе.

- Может быть.

- И это ты, Фил?! Решиться на такое предприятие, не будучи уверенным в себе?.. Выходит, я был прав, предположив нравственный коллапс.

- Послушай, Зенон, - сказал Филипп. - У нас уйма времени. Его, я думаю, хватит, чтобы понять друг друга, чтобы ты уяснил, почему я решился. - Он передохнул. - Да, уйма времени, и мне от этого уже теперь тошно. Потому что я спешу, я испытываю такое нетерпение, какого, может быть, еще ни разу в жизни не испытывал. Спешу, тянет страшно, рвет из этого вот кресла, и если бы я мог, если бы был викогитатором, как они... Ты пока не перебивай меня, старина, договорились? Я спрошу, когда понадобится, твое мнение. Впрочем, викогитация - это, в принципе, использование энергии мысли. А транскогитация...

- Прости, Фил, нетрудно догадаться.

- Нетрудно. Но у нас этого еще нет.

- Да, еще нет.

- Зенон! - с жаром произнес Филипп. - Со мной произошло непредвиденное.

- Я знаю.

- Да?

- Ты поступаешь по-новому.

- Может быть, я буду говорить путанно; может, я уже опять под воздействием... - Филипп закрыл глаза. - Я должен сосредоточиться...

И не торопясь, стараясь не упустить мелочей, стал разматывать клубок всего, что пережил с того самого момента, когда во время последнего полета увидел на внутриконтрольном экране голубое свечение. Ему все время мешало сознание, что он, может быть, уже во власти Оперы, и, стало быть, говорит не то, что думал там, на Земле. Поэтому он силился призвать всю волю, предельно сконцентрироваться - Зенон должен знать его собственные, земные размышления и выводы, свободные от какого бы то ни было давления извне. И сверкание глаз Зенона и смена оттенков его смуглого лица свидетельствовали, что он также - весь исключительная собранность и внимание.

8

- У них нет имен, представляешь? Ну, то есть, нет в нашем понимании. У них, Зенон, имя - это определенной долготы, высоты и тембра звук. И звуки эти не просто имена - они заключают в себе все физиологические, биологические и психологические сведения об индивидууме - полная, одним словом, информация. Представляешь, старина? Вот я и дал ей имя. И она согласилась: Доми. Потому что именно эти два звука слетели с ее губ. Так она там у них зовется, обозначается, отличается. Удивительно, не так ли?! Я, Зенон, не музыкант, ты знаешь, но тут и не надо быть музыкантом, чтобы понять, почувствовать, что - клянусь! - ни один человек никогда не слышал таких чистых и стройных, таких поразительных звуков. И все там так звучало, все - воздух, почва, деревья, птицы, - все было пропитано такими чудными мелодиями. И тут само собой и назвалось - Опера. Ну, а как иначе, если они и общаются мелодиями, поют друг другу - так, видишь ли, устроен их речевой, говоря по-нашему, аппарат... Зенон, старина! Ты смыслишь в чувствах, поэтому не можешь не понять меня: она прекрасна. И к этому ничего добавить нельзя. Прекрасна. И наверно потому, а может, и еще почему-либо меня, представь себе, не смутили голубой цвет ее кожи, фиолетовые волосы. Совершенно не смутили! Разве у нас мало прекрасных женщин и разве не хороша Кора? Но Доми... Ах, о Коре потом, потом - ты поймешь меня, Зенон, я уверен, ты поймешь. Доми - особая. Да-да, вполне может быть, что все это она мне внушила. И себя внушила, и все остальное. И те странные здания, которые я видел при посадке, и деревья, и тень. Она ведь сама потом призналась, что на самом деле выглядит не так, какой теперь видится мне. А как, спрашиваю, как? Ты, отвечает, не увидишь меня, если я приму свой истинный облик. Каково, а! То есть она меня разгадала, вычислила, одним словом, все мои представления обо всем, желания, понятия - всего! Вычислила и внушила то, что хотела внушить. Понимаешь? Она сделала все вокруг и себя такими, чтобы, значит, не испугать или, может быть, не оттолкнуть, или может быть, чтобы я увидел все таким? Как ты считаешь?.. Погоди, не отвечай. Я понимаю: может быть, иллюзия. Может быть. Но может быть и нет? Ведь она сделала так, чтобы я увидел - я, своими человеческими глазами, которые видят все только одним определенным образом. Но если и иллюзия - все равно. Пусть иллюзия. Прекраснее ее я не знаю...

Ты думаешь, я влюблен? Нет, старина. Ты ведь знаешь: я люблю Кору. Я не обманываюсь, нет - на Земле нет другой женщины, которая была бы мне ближе и желанней. Я люблю детей, люблю свою семью, люблю наше братство бродяжье, свою Землю. Но, Зенон, странная вещь: я знаю, уверен: меня тут же потянет к ней, как только увижу, к этой голубой Доми, и я буду желать ее, и все другое перестанет существовать. Что это, а? Земному земное, да?..

Хорошо, не перебивай, я знаю, что ты сейчас можешь сказать. А я тебе могу сказать, что испытал счастье - полное, яркое, цельное - слов нет: такое на Земле нормальному человеку, может быть, и не снилось. Я испытал счастье и - удивительная вещь! - не чувствую, что нарушил какие-то моральные или нравственные нормы. То есть греха не чувствую, как говорили в старину. Почему же я, изменивший жене, семье, поправший мораль, не чувствую греха? Вот в чем вопрос... Ты знаешь, как она меня выловила из космоса? Знаешь! А обезволить меня, сбить с толку - это уже не составляло никакого труда, они там все мастера на такие штуки. В общем, в этом отношении мы по сравнению с ними младенцы. Ты только представь себе, что это такое - их теперешнее плечо викогитации, докуда они дотянуться могут! Да, старина, до границ нашей Системы. Потому-то у нас голубое свечение пропадает, а нырнул за Систему - опять появляется. И стало быть, все, что записывал наш уважаемый коллега уникум (а он добросовестно записывал все, что происходило), было Доми при помощи плеча стерто. Я сам ее об этом попросил! И стало быть, никто у нас на Земле ничего не узнал, и ломают теперь голову над голубым свечением, и уже даже версия есть: воздействие случайного или малоизученного космического излучения. И должен тебе сказать, Зенон, все, что уникум запишет и на этот раз (в частности и наш с тобой разговор) также потом будет стерто. Вот что такое сила мысли! Но не это меня перевернуло, не это... У них, Зенон, на самом деле нет ничего, что мы называем жилищами, предприятиями, учреждениями, машинами, кораблями и так далее - ничего, словом, искусственного. Дома-то те белые Доми специально ведь для меня, так сказать, выстроила, чтобы освоился быстрей, а кубическую форму им придала - для экзотики, значит. На самом же деле у них есть одно - мысль, и в ней все. Мысль строит, если кому-то захотелось, и убирает, кормит и одевает, переносит обитателя с места на место и создает ему это место по его хотению; мысль изменяет погоду и климат, внушает желание, а потом удовлетворяет или гасит его, она же и боль унимает, и врачует. Короче, мысль - все. И поэтому у них просторно и красиво на планете. Я думаю, им и музыкального общения не надо было - и тут бы при помощи мысли обошлось. Только ведь музыка-то - это же красиво. Вот в чем фокус.