А пока бронзовый Ганс Сакс сидит на груде своих свитков и книг, в окружении гигантских руин, разведя руки, и поза его точно бы говорит: «Н-да, должно быть, и верно предрекало евангелие: „Что посеешь, то и пожнешь“.

Нелегко живется сейчас гражданам этого некогда очень богатого и красивого города. В центре они ютятся в бомбоубежищах, в бункерах, в хижинах среди развалин, сложенных кое-как из ящиков, досок, дверей. Здесь и там можно видеть, как прямо среди камней торчит железная труба и из нее сочится дымок. Стоит остановиться и сейчас же возле видишь детей – худых, с запавшими глазами, но чистенько одетых, умытых, с тщательно заштопанными дырками на одежде. Они не протягивают рук и не просят. Боже сохрани! Они стоят молча. Зато красноречиво просят их глаза. И мы, помня детей Сталинграда, Харькова, Полтавы, понемножечку раздаем свои пфенниги.

Шофер говорит:

– Вы, русские, очень великодушны… Даже странно это видеть после того, сколько вы пережили из-за нас. А вот янки…

– Вы что же очень не любите американцев? – громко, так, чтобы все слышали, перебиваю я его. Он пугливо оглядывается на моих спутников.

– Я? Нет, почему же… Я только хотел сказать, что они совсем другие, чем вы.

Чувствую, как во мне нарастает эта, пока еще безотчетная настороженность к услужливому человеку, хотя машину он ведет мастерски, говорит по-русски и так почтителен, что всякий раз, когда нам выходить, выбегает, чтобы открыть дверцы. Неприязнь становится совершенно отчетливой после маленького инцидента, происходящего за Северными воротами, где начинается сохранившаяся часть города. Здесь ходит трамвай. Проезжают редкие машины. Несколько раз мы встретили громоздкие, древнего образца фаэтоны и даже карету, которую тащила пара кляч. Когда-то в таких экипажах разъезжали по старому городу туристы. Теперь, в силу отсутствия бензина, добываемого немцами пока лишь путями неправедными, эти туристские экипажи возят, так сказать, всерьез, заменяя автомобили.

Так вот в этом районе на одной из афишных тумб мы увидели плакат, на котором изображались белокурые, пышногрудые девицы, отплясывающие какие-то танцы в костюмах праматери Евы. Ночное кабаре! Масса удовольствий! Только для военнослужащих войск союзников! Мы что-то поострили на тему о том, что не худо бы организовать сюда экскурсию представителей прессы, а шофер, слышавший этот разговор и воспринявший его всерьез, тут же заявил, что может сегодня же познакомить нас с молоденькими и вполне порядочными девочками и что сделает это он вполне бескорыстно «из уважения к доблестным русским офицерам». Стоить это будет недорого, и расчеты можно будет провести не только в марках, но и продуктами.

– Очень люксусные фрейлен! Шик модерн!

– Где вы этого фрукта откопали? – довольно громко произнес Крушинский.

Ответить я не успел, мы подъезжали к пресс-кемпу. Ссадив спутников, я приказал везти меня во Дворец юстиции. Нужно было отвезти на телеграф написанный еще вчера очерк. Когда мы остались одни, шофер спросил, доволен ли я его ездой.

– Да, вы неплохо водите машину.

И тут он вдруг разоткровенничался:

– Герр оберст, я ненавижу американцев. Они вульгарны, они необразованные, грубые люди. От них нас, европейцев, тошнит. Русские совсем другое дело. Мне вы очень понравились, и я могу быть вам полезен. Я хорошо знаю город, у меня здесь много друзей, очень серьезных деловых людей. Могу вас с ними познакомить.

Это было уже явный перебор. Двадцать два, как говорят, карточные игроки, и я довольно бесцеремонно перебил его, забыв, что уже спрашивал об этом:

– Откуда вы так хорошо знаете русский язык?

– Я ведь вам говорил, я из Прибалтики. Фолькс-дейч, – ответил он несколько смущенно. – Там жило много русских – прекрасных людей. Я с ними дружил. Но пусть герр оберст не думает, что я воевал против России. Я был в батальонах Тодта – строил дороги, укрепления, аэродромы. Могу поклясться на библии, что я не стрелял в ваших соотечественников.

Тут мы подъехали к месту назначения. Шофер выскочил из-за руля и, обойдя машину, открыл дверцу.

– Когда и куда завтра подавать?

– Вы сколько хотели бы получать в месяц?

– Здесь платят двести марок, – ответил он, называя несусветно малую цифру.

– Вот вам пятнадцать за сегодняшний день. Отгоните машину в гараж и можете быть свободны.

– Варум? – спросил он почему-то по-немецки.

– Ауфвидерзеен, – ответил я ему на том же языке… Потом попросил переводчицу Майю – маленькую девушку в форме младшего лейтенанта, которую все мы зовем Оловянный солдатик, поискать по телефону американского капитана, ведающего автохозяйством.

– Капитан у телефона, – сказала она. – Спрашивает, как понравился присланный им шофер, знает ли он машину?

– Ответьте ему, только переводите, пожалуйста, поточнее, что машину он знает, а людей нет. – Переводчица удивленно оглянулась. – Да, да, так и переведите. Скажите капитану, что это действительно хороший шофер, но очень плохой артист… Так и скажите – артист. Вы меня правильно поняли… Скажите еще, что я благодарю капитана за любезное содействие и от души советую ему не пользоваться больше услугами этого типа.

– Капитан спрашивает, а кто же будет водить вашу машину?

– Скажите, пока что буду ходить пешком, и попрощайтесь с ним в самой вежливой форме.

Девушка положила трубку.

– Вы знаете, мне кажется, что капитан был очень огорчен.

– Ну еще бы. Я тоже.

Так я снова вышел из почетного круга корреспондентов машиновладельцев и стал пешим корреспондентом, или пешкором, как говаривали мы в дни воины.

Человек, как говорится, ко всему привыкает. Понемногу привыкли и мы к потоку страшных материалов, небывалых в истории человечества материалов, которые ежедневно переваривала громоздкая неторопливая судебная машина. Разгар февраля. В погожий день нет-нет да и пахнет весной, да так, что сердце забьется от воспоминаний о наших тверских веснах, которые наступают хотя и попозже, чем баварские, однако не менее прекрасны и одинаково бередят человеческую душу. В такие вот дни трудно сидеть в надоевшем зале под ровным мертвенным светом искусственных солнц. Кое у кого из-за этого освещения стали болеть глаза, и некоторые судейские, мы – корреспонденты, да и подсудимые обзавелись темными защитными очками. Что там греха таить – редеют наши ряды в корреспондентской ложе, зато в баре не протолкнешься.

Вот тут– то и встретил я сегодня и совершенно неожиданно старого знакомого, с которым впервые столкнулся в Праге в те беспокойные часы, когда пражские повстанцы еще вели бои за мосты, а советские танки только подходили к окраине столицы Чехословакии. Мечтая дать последнюю корреспонденцию о последнем сражении Великой Отечественной войны, после того как Москва уже отстреляла салют победы, я выпросил у маршала И. С. Конева самолет с его личным, очень опытным летчиком, чтобы, опередив танковые колонны, шедшие на выручку повстанцам, приземлиться где-то поближе к городу и описать встречу первых танков из армии Лелюшенко и Рыбалко. Маршал-полководец с комиссарским сердцем умел понимать наши корреспондентские души. Самолет был получен, и еще до рассвета мы вылетели из-под Дрездена на юг, к Праге. Не буду описывать подробности этого путешествия. Не в нем суть. Мы благополучно приземлились на Сокольском стадионе в Страгове, повстанцы доставили нас к центру города, и вот тут, у развалин горевшей ратуши, я встретил впервые человека, с которым сегодня столкнулся вот здесь, во Дворце юстиции.

Эсэсовцы с пулеметами еще занимали чердаки в домах, окружавших Староместское Наместье. Они не давали гасить пожар, и всякий раз, когда кто-то из повстанцев высовывался на площадь, асфальт прошивала очередь визжащих пуль. А этот человек в песочного цвета комбинезоне с трехцветной национальной ленточкой на берете, примостившись среди руин, старался заснять этих эсэсовцев, ввинтив в аппарат толстенную трубу телескопического объектива. Заработает пулемет, он прячется. Смолкнет, снова нацеливает трубу на чердак.