После этого я часто навещал госпожу Оноэ во дворце, а порой и она тайно приходила ко мне. "Рано или поздно люди проведают о ваших встречах", - сказал мой господин, сегун, и пожаловал нам с госпожой Оноэ богатое поместье в земле Оми.

А дальше было вот что. В те времена я поклонялся богу Тэндзину15 и каждый месяц двадцать четвертого числа совершал паломничество в храм Ки-тано. Однако с тех пор, как я начал встречаться с госпожой Оноэ, мне стало не до молитв. Тем временем наступил последний месяц года, и двадцать четвертого числа я решил непременно побывать в храме, дабы покаяться в нерадивости. До глубокой ночи я истово молился. Вдруг слышу - кто-то по-близости говорит: "О, какое несчастье! Интересно, кто она, эта бедняжка..."

Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия. Расспросив незнакомца, я узнал, что неподалеку от столицы убили придворную даму лет восемнадцати и сняли с нее всю одежду. Вне себя от ужаса, я выскочил вон из храма, не захватив даже своих дорожных вещей, и со всех ног помчался к столице.

Увы! - мои худшие опасения подтвердились: это была она. Убийца не только забрал ее одежды, но и остриг ее прекрасные волосы. В оцепенении стоял я возле убитой, не в силах произнести ни звука, не сознавая, явь это или сон. За какие только прегрешения постигла ее такая участь? Горе мое было беспредельно. С какой радостью ждал я каждой встречи с нею! Но теперь эта радость обернулась раскаянием. Зачем сердце мое было исполнено любви к ней, если она навсегда покинула меня? "Я, один только я повинен в том, что ты, знатная дама, погибла от безжалостного меча, не дожив даже до двадцати лет", - эта мысль не давала мне покоя. Представьте себе, какое отчаяние терзало мне душу. Если бы только знать о грозящей ей опасности, я не раздумывая схватился бы с полчищем демонов, бросился бы наперерез трем сотням, пятистам всадников. Ради нее я без сожаления сложил бы голову. Что моя жизнь? - пылинка, капля росы. Но я ничего не знал и был бессилен ей помочь.

В ту же ночь я обрил голову и стал монахом. Вот уже двадцать лет, как я живу здесь, на этой горе, молясь за упокой души госпожи Оноэ.

Выслушав эту горестную повесть, двое других монахов увлажнили слезами рукава своих черных ряс.

Второму монаху на вид можно было дать лет пятьдесят. Среди своих собратьев он выделялся могучим сложением, росту в нем было никак не меньше шести сяку16, шея жилистая, лицо смуглое, с угловатым подбородком, широкими скулами, мясистыми губами, большими глазами и крупным носом. Концы оплечья, накинутого поверх ветхой холщовой рясы,

сходились у него на груди. Перебирая пальцами крупные четки, он произнес:

- Теперь мой черед рассказывать.

- Слушаем со вниманием, - откликнулись остальные.

- Как ни прискорбно, но это я убил госпожу Оноэ.

При этих словах Касуя подскочил на месте, гнев исказил его лицо. Казалось, он готов был в исступлении броситься на говорящего.

- Погодите немного, - остановил его тот, - сперва выслушайте, как было дело.

На время Касуя смирил свои чувства, и тогда второй монах начал рассказ.

- Коль скоро вы из столицы, то, должно быть, наслышаны обо мне. В прежние времена жил я на Третьем проспекте, и прозвище мое было Арагоро Беспощадный. С девяти лет занялся я разбойничьим промыслом, а в тринадцать впервые убил человека. До госпожи Оноэ я отправил на тот свет никак не меньше трехсот восьмидесяти душ. Лучше всего удавались мне ночные грабежи, тут мне и впрямь не было равных. Только, видно, слишком много грехов взял я на душу, и с десятого месяца того самого года удача вдруг стала обходить меня стороной. Задумаю я совершить кражу - в последний миг что-то срывается, примусь подкарауливать путников в горах - и здесь нет мне везенья. Только подумаю: вот верная добыча, а она уходит из рук. Настали для меня тяжелые времена, не на что было даже еду купить, жена и ребятишки целыми днями сидели голодные. Не мог я больше терпеть такого позора и в начале месяца инея17 покинул дом и принялся скитаться, коротая ночи то под крышей старого храма, то в какой-нибудь молельне.

Спустя некоторое время решил я все-таки наведаться домой, узнать, что с моими домочадцами. Не успел я ступить на порог, как жена вцепилась мне в подол и, обливаясь горькими слезами, стала корить меня на чем свет стоит: "Жестокий, бессердечный негодяй! Я и прежде слышала, что мужчины бросают своих жен, так уж, видно, повелось на свете, и ничего тут не поделаешь. Коли ты переменился ко

мне и любви нашей пришел конец, бесполезно плакать и причитать. Можешь хоть сейчас дать мне развод. Конечно, горько оставаться одной, без опоры, к тому же Новый год на носу, и мне придется искать какого-нибудь заработка, чтобы не дать ребятишкам помереть с голоду. Никакого имущества ты не нажил, не умеешь ни торговать, ни пахать землю. Единственное, чему ты научился, это грабить людей, но теперь и это ремесло тебе уже не по силам. А о детях ты подумал? Куда там - ты взял и ушел из дому. Если я тебе опостылела, а родной дом стал противен, так тому и быть, насильно мил не будешь, но как же можно бросать голодных детей? Ничего мало-мальски ценного в доме нет, последние несколько дней мне не на что купить им еды, и они плачут от голода. Каково мне видеть их слезы!"

Выслушав ее жалобы, я сказал:

"Видно, мне воздается за прошлые грехи. Что бы я ни задумал, все кончается неудачей. Да, в последнее время мы действительно жили розно, но о детях я никогда не забывал. Именно поэтому я вернулся. Успокойся, жена, и потерпи еще немного. Не сегодня завтра мне подвернется какая-нибудь добыча".

И я поклялся в душе, что нынешней ночью не вернусь с пустыми руками. Никак не мог я дождаться наступления темноты, а когда наконец пали сумерки и зазвонили колокола в окрестных храмах, взял свой меч и, притаившись в тени старой ограды, стал с нетерпением поджидать какого-нибудь запоздалого путника. Я крепко сжимал в руках меч; казалось, сведи меня сейчас судьба с самим Фань Куаем или Чжан Ляном18, я уложу их одним ударом. Вскоре на дороге показался скромного вида открытый паланкин; его несли молодые парни, оживленно переговариваясь между собой. Нападать на них было бессмысленно, и я не вышел из своего укрытия.