Хотя во многом кризисы подросткового периода обусловлены физиологией роста и формирования организма, ты не встретил бы у подростков, воспитанных в клане Спокойных проблем и душевных терзаний их западных ровесников. Модель мира получившего многие необходимые знания о жизни двенадцати-тринадцатилетнего члена клана по своей широте приближается к моделям мира стариков-европейцев, обладавших достаточным уровнем интеллекта, чтобы интегрировать богатый жизненный опыт в свою модель мира, не слишком ломая и не уродуя ее.

Отчасти это обуславливается тем, что ребенок, постоянно переходящий из «руки» в «руку» впитывает в себя опыт тесного общения с огромным количеством людей, обладающих разными, но гармоничными и адекватными моделями мира, и он строит свою модель мира, основываясь на этом общении, привнося в нее все самое лучшее и ценное, что ему удается постичь за время этого ненасильственного, скорее братского, чем авторитарного воспитания. Здесь учат жизни, а не профессии.

Вряд ли кому-нибудь удалось бы убедить такого ребенка пристраститься к курению наркотиков или вступить в преступную группировку, потому что модель мира подростка клана Шоу-Дао уже позволяет ему здраво оценивать общающихся с ним людей и последствия своих поступков.

Обучение женщиной в клане также начинается с самого детства, так что, достигнув половозрелого возраста, воин клана достаточно хорошо разбирается в женской типологии, и, короткое время пообщавшись с женщиной, он может определить, чего от нее следует ждать и как с ней нужно взаимодействовать, чтобы их отношения доставляли наслаждение обоим, помогая, в то же время, избегать взаимных травм и разочарований.

Так, с женщиной «переменчивого ветра» воин Шоу будет обращаться именно как с женщиной «переменчивого ветра», не ожидая от нее преданности и основательности, характерных для женщины земли, или мудрости женщины дерева.

Понимание того, на что он идет, удерживает воина жизни от разочарований, и его модель мира расширяется и совершенствуется равномерно и безболезненно, без ломок и сотрясений до основания.

Конечно, обстоятельства могут сложиться так, что судьба нанесет ему тяжелый удар по не зависящем от него обстоятельствам. Никто не застрахован от катастроф, но, по крайней мере, воин жизни никогда не будет страдать по собственной глупости.

Страдания европейцев же больше чем в девяноста процентах случаев обусловлены не ударами судьбы, а именно их собственной глупостью, несовершенством их моделей мира, их склонностью к самообману и неумением правильно оценивать ситуацию.

Ты, хотя и вырос вне клана, уже научился отличать несовершенство модели мира от несовершенства самого мира, и показателем того, что твоя модель мира становится все более и более гармоничной, является твое отношение к миру, твои любовь и восхищение им.

По мере того, как ты будешь постигать науку общения с женщиной, все женщины станут казаться тебе прекрасными, как и окружающий тебя мир, потому что, научившись понимать их и общаться с ними, ты избежишь разочарований и осуждения.

Только человек, обладающий гармоничной моделью мира, способен оценить, насколько тяжело жить с моделями мира, построенными на страхе, недоверии или постоянном ожидании разочарований. Но люди, имеющие подобные модели, пребывают в полной уверенности, что их взгляд на мир совершенно оправдан, поскольку их модель мира и является тем самым кривым зеркалом, отразившись в котором бесконечное разнообразие окружающей жизни становится уродливой и тусклой картинкой.

Домой я возвращался на поезде. Двухнедельное пребывание в Риге подорвало мое и без того не блестящее финансовое положение, и билет я смог купить только в общий вагон.

Попутчиков было очень мало, но я, понимая, что такое счастье долго не продлится, решил отоспаться, пока есть возможность. Наслаждаясь царящей в вагоне прохладной свежестью, я лег на полку и, укрывшись плащ-палаткой, пристроил под голову болотные сапоги — сокровище, которое в то время в Симферополе было невозможно купить, и на которое ушла моя последняя десятка.

Сквозь сон я отметил, что поезд затормозил на очередной станции и почти сразу же тронулся. Послышались шаги, и я почувствовал, как чьи-то руки заботливо и ласково укрыли меня сбившейся плащ-палаткой, аккуратно подоткнув ее свисающий край. Чуть-чуть приоткрыв веки, я сквозь частокол ресниц увидел молодую женщину и ощутил исходящую от нее эманацию спокойной и нежной ласки, чистой и бескорыстной, почти материнской любви.

Женщина села напротив меня, и, скрестив ноги, достала из сумки какой-то журнал. Я, по-прежнему притворяясь спящим, рассматривал ее, как шедевр великого мастера. В ее хрупком изящном облике чувствовался удивительный аристократизм, и спокойное, с безупречной белой кожей и идеальными классическими чертами лицо излучало невыразимую гармонию, умиротворенность и любовь.

Около часа она читала журнал, а я, не шевелясь, наблюдал за ней, переводя охватившие меня чувства благодарности и восхищения в медитацию вкуса жизни.

На следующей станции она сошла. Это была последняя остановка на территории Латвии. Когда поезд тронулся, я, улыбнувшись на прощание ее уже слегка замутненному дремотой образу, снова погрузился в сон.

Проснулся я в аду. Приятную прохладу и аккуратно одетых вежливых людей сменила удушающая жара, пропитанная испарениями потных тел набившихся в вагон, как сельди в бочку, пассажиров. Прибалтика с ее размеренным западным укладом жизни осталась позади. Я вновь был окружен родным славянским народом.

На верхней полке сидела старуха, прижимая к груди мешок с контрабандно протащенным в поезд поросенком. Поросенок вертелся и визжал. Нервничая в своей импровизированной тюрьме, он успел обмочиться, и его моча капала на деда, сидящего снизу. Дед, которому некуда было отодвинуться, поскольку с двух сторон его сдавили соседи, откликался сочным и забористым русским матом. Бабка не оставалась в долгу, во весь голос демонстрируя всему вагону, что русская женщина владеет словом не хуже мужчин.

Не переставая ругаться, дед попутно утолял голод, редкими желтыми зубами откусывая здоровенные куски чеснока, так, словно это было яблоко. Чеснок он закусывал круто посоленным салом, без хлеба, но зато с кожурой.

Цыганка кормила грудью малыша. Рядом с ней лежали его перепачканные трусики. Она ела яблоко, и, время от времени, откладывала это яблоко прямо на них, в центр подсыхающих испражнений.

Втиснувшиеся в вагон солдаты уселись прямо на пол, потому что на полках места не оставалось. Вновь прибывавшие пассажиры садились рядом со мной, иногда мне прямо на ноги. Я изо всех сил крепился и не шел в туалет, потому что в мгновение ока мое место оказалось бы занятым, а путь до Крыма еще предстоял не близкий.

Украинцы-шоферы, едущие в Симферополь, чтобы получить какое-то оборудование, всю дорогу пили самогон. Видимо, я им чем-то приглянулся, потому что они щедро, от всей души угощали меня, и мне пришлось сказаться язвенником, чтобы объяснить им свое нежелание выпить.

Теснота и сутолока в вагоне не раздражали меня. Я относился ко всем этим людям спокойно и с теплотой, но помимо воли меня охватывала печаль. Как получилось, что между жизнью прибалтийской глубинки и русских, белорусских и украинских деревень пролегла такая огромная пропасть?

Я вспоминал слова Ли о том, как формируется модель мира у детей, вырастающих в клане, и думал, какими же являются модели мира этих людей, и какие модели они передадут своим детям. Мне бы хотелось объяснить им то, что я уже понял, чтобы хоть как-то изменить их жизнь, сделать ее чуточку лучше, или если не лучше, то немного легче, но я знал, что это желание бессмысленно. Я не мог ничего изменить.

Я вспомнил, как однажды Учитель сказал:

— Ты не можешь изменить мир. Ты не можешь сделать жизнь других людей лучше. Но ты можешь растить свое дерево, и, сделав счастливым себя, ты сумеешь изменить к лучшему и жизнь близких тебе людей. Это уже кое-что.

Печаль ушла. У этих пассажиров была своя жизнь. В ней были тяжелые моменты, но встречались и минуты счастья. Я действительно ничего не мог сделать для них, но я твердо знал, что бы ни случилось и куда бы меня ни занесла судьба, я, следуя пути воинов жизни, буду продолжать растить свое дерево. Я уже умел быть счастливым.