Много смутных и отрывочных воспоминаний осталось у Юстины от того времени, когда ее мать часто и горько плакала, а прислуга со смехом все о чем-то перешептывалась. Тогда она, еще не понимая всего, только удивлялась, но скоро должна была понять. Необычайно ясно, рельефно она еще и теперь могла представить себе худощавую женщину с гибким станом, с волосами цвета воронова крыла, с искрящимися глазами, по временам болтливую и легкомысленную, а чаще угрюмую… То была ее гувернантка, француженка… Учила она недолго, вскоре оставила свое место, а в одно с нею время уехал, как потом оказалось надолго, и сам Ожельский. Взял он с собой скрипку… Впрочем, не одну скрипку, потому что перед выездом снова занял у кого-то значительную сумму денег.

Длилось ли отсутствие отца несколько месяцев или целый год, Юстина не помнила, но о причинах этого отсутствия знала ясно. Никто уже не скрывал перед ребенком картины домашнего и имущественного расстройства. Зато Юстине хорошо был памятен день, когда посреди толпы кричащих, угрожающих или жалобно плачущих кредиторов она с матерью садилась в карету.

Они поехали в Корчин. В памяти Юстины навеки запечатлелся разговор ее матери с паном Бенедиктом. Бедная женщина, уже давно потерявшая все свои силы, а теперь с зачатками смертельной болезни, умоляла родственника не оставлять дочери на произвол судьбы. Худая и слабая, она дрожала всем телом, ломая свои иссохшие, словно восковые руки, а по ее изможденному лицу текли потоки вымученных нестерпимым горем слез.

Пан Бенедикт говорил мало, покусывал конец длинного уса, понуро глядел в землю, но под конец разговора поцеловал наклоненную к нему голову родственницы и пожал ее худенькую, жалкую руку.

Когда они возвратились домой, то еще со двора услыхали звук скрипки. Хозяин дома вернулся, правда, ненадолго. Вскоре, призванный вестью о смерти родственницы, пан Бенедикт приехал, еле-еле спас от гибели ничтожную сумму денег, а овдовевшего отца вместе с четырнадцатилетней дочерью перевез в Корчин.

Ожельский казался совершенно осчастливленным таким исходом дела. После своего романического приключения он сильно постарел, начал еще больше толстеть и стал равнодушен к прекрасному полу. Впрочем, он не отрешился от всех прелестей жизни. Кухня в Корчине, благодаря Марте, была великолепна, а времени у пана Ожельского было пропасть; прежде его несколько тяготили кой-какие дела, теперь он мог беспрепятственно посвящать целые дни музыке.

Потом в памяти Юстины встала величественная фигура женщины, с гордо поднятою головой и скромно опущенными веками, вечно в черном, вдовьем платье. После пана Бенедикта это была ее другая благодетельница. Увидав девочку, еще не снявшую траура по матери, она притянула ее к себе и горячо поцеловала, а ее грустные глаза блеснули состраданием. Она заявила пану Бенедикту, что родственница Корчинских не может быть для нее чужой, что обязанность воспитывать ее не должна лежать на одном брате, а что она, во имя Андрея, просит и ей предоставить участие в этом. Холодные ее губы дрогнули, когда она произносила имя погибшего мужа.

— Ты знаешь, — закончила она, — как свято храню я любовь к моему герою и как я верна его памяти. Невидимый телесным очам, он всегда — пред моими духовными очами. Часто я разговариваю с ним в тиши ночной и молю бога, чтобы он позволил ему слышать меня: кто знает, может быть, моя просьба была услышана? Сегодня я скажу ему, что в его семье есть бедная сирота и что я вместе с тобой буду заботиться о ее судьбе.

Она действительно заинтересовалась судьбой Юстины, пополам с паном Бенедиктом платила жалованье гувернанткам девочки, шила ей красивые платья, выписывала книги и ноты. Когда Юстина подросла, она на целые недели и даже месяцы брала ее в свои когда-то прелестные, но теперь уже заметно разрушавшиеся Осовцы.

Тут в голове Юстины возникло множество образов, относившихся к главному событию ее жизни. Припомнился ей юноша, лет на шесть старше ее, которого окружали дорогие учителя, которого мать старательно отдаляла от всяких соприкосновений с действительною жизнью, нежный, избалованный, с головой, набитой речами всех близких и соседей, предрекавших ему блистательную будущность гениального художника… С этим изнеженным баричем, экзальтированным художником у Юстины соединялись воспоминания о всех тех, на первый взгляд ничтожных, случайностях и душевных движениях, которые обыкновенно составляют основу свежей, чистой взаимной любви. Тут были и майские утра, и лунные ночи, долгие прогулки, тихие беседы, чтение любимых поэтов, жгучая тоска разлуки, когда он уезжал в далекие страны, и его утешения, его письма, невыразимая радость свидания, обещания, клятвы, планы будущего, горячие поцелуи, от которых долго-долго горели ее щеки…

Она остановилась и закрыла руками лицо, вспыхнувшее ярким огнем от этих воспоминаний, но тотчас побледнела, с гневом в глазах выпрямилась и пошла дальше. Как же кончилась эта идиллия? О, очень прозаично! Правда, герой идиллии первый громко произнес слово: «женитьба» и даже повторял его два месяца, сначала энергично и настойчиво, а потом все слабее и тише. Юстина помнила каждый день этого месяца, почти каждое слово, сказанное ей или о ней. Она думала тогда, что дело идет о ее жизни, и всею силой своего зрения и слуха (они в это время стали как-то особенно тонкими) приглядывалась и прислушивалась ко всему, что делалось вокруг. Она хорошо знала обо всем.

Вокруг нее как в котле кипело. Вдова Андрея словно потеряла частицу своего величия, — в такое отчаяние привело ее решение сына. Она могла быть нежною, не жалеть денег на воспитание бедной сироты, узами крови связанной с человеком, память которого она так свято чтила. Но когда эта любимая ею девушка стала невестой Зыгмунта, то пани Корчинская нашла ее такой ничтожной и по положению в свете, и по воспитанию, и по красоте, и по уму, что просто не могла понять такого союза.

О материальной стороне дела она заботилась меньше, хотя, несмотря на свое отрешение от света и полную непрактичность, чувствовала, что Осовцы нуждаются в поддержке и помощи. Но, прежде всего она желала видеть женой сына женщину высшего происхождения, с блестящими связями, со светским образованием, — одним словом, музу, которая гению, — а Зыгмунт был им в глазах матери, — помогла бы еще шире расправить крылья и взлететь еще выше.

Все это без гнева и раздражения (она не могла дурно обходиться с родственницей Андрея), — напротив, с печалью, хотя и не без гордости, — пани Корчинская высказала Юстине.

Далеко менее воздержанной оказалась тетка Зыгмунта, женщина живая и высоко ценящая богатство.

— Ты должна была знать, милая Юстина, что такие люди, как Зыгмунт, с такими девушками, как ты, любезничают часто, но не женятся почти никогда!

Над головой пана Бенедикта разразилась гроза. Вдова Андрея через день вызывала его в Осовцы; а пани Дажецкая приезжала в Корчин и, шелестя своим шелковым платьем, донельзя возбужденная, вбегала в кабинет брата, громко высказывая свое неудовольствие. Вмешался в это дело и сам высоко элегантный пан Дажецкий и однообразным и тягучим тоном доказывал шурину, что вовсе не соглашается с его намерениями и вкусами и столь близкому родственнику его жены не след жениться бог весть на ком.

Пан Бенедикт впадал в такое раздражение, что по всему дому разносились его громовые вопросы: «Что же мне теперь прикажете делать с девушкой, — утопить ее или застрелить?» Он пожелал переговорить о деле с самим Зыгмунтом. Долго говорили они, и в конце концов пан Бенедикт с мрачной усмешкой промолвил:

— Знаешь что, милый шалун, поезжай-ка ты за границу и учись рисовать… Осовцы, правда, придут в упадок, но у тебя сердце, наверное, не разорвется… потому что, говоря по совести, ты сам не знаешь, чего хочешь!

Зыгмунт уехал, а после двух лет, проведенных в святилищах искусства, преимущественно в Мюнхене, возвратился женатым.

Все это было для Юстины ударом, который поверг ее в отчаяние, и пощечиной, после которой она почувствовала, что в ней проснулась гордость и что ее человеческое достоинство еще более оскорблено, чем любовь. Это была острая стрела, которая пронзила ей сердце и заставила ее открыть глаза. Она заметила и поняла многое, что до тех пор было недоступно ее взору и пониманию. Прежде всего, она поняла собственное положение и, охваченная презрением к пошлому настоящему, вздрогнула при мысли о будущем. До сих пор любовь, страдания и мечты всецело занимали ее время, питали ее мысли и сердце. Когда эта пища иссякла, Юстина почувствовала, что ей нечем заполнить черепашьим шагом идущие дни и ночи, что ей не на чем утвердить якорь своей хотя бы самой отдаленной надежды.