— Что с вами, панна? Отчего вы так сразу опечалились? Даже слезы на глазах… Отчего?

Слова, сначала торопливые, мало-помалу смягчались, замирая на его устах.

— Может быть, я чересчур дерзок? — закончил он совсем тихо.

Юстина подняла полные слез глаза и ответила:

— Зачем я здесь, среди вас? Ох, стыдно мне, стыдно!.. Я ушла бы, но и дома-то у меня ничего нет… ничего…

Она замолчала. Ян с той же глубокой морщиной, которая в последние дни начала прорезаться у него на лбу, выпрямился и продолжал стоять на том же месте. Он не казался удивленным, а только задумчиво провел рукой, по лбу, потом молча подошел к матери, шепнул ей что-то на ухо и возвратился к Юстине с серпом в руках.

Она поднялась со своего низкого сиденья и стала перед Яном. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, точно старались понять, что думает каждый из них. Вдруг Ян смело поднял голову, подал Юстине серп, из которого солнце высекало серебряные молнии, и тихо сказал:

— Возьмите!

С наклоненной головой она протянула руку и с серьезной улыбкой взяла из его рук блестящий серп.

По всему полю, покрытому людским муравейником, по всей ниве, шелестящей падающими колосьями, пронесся радостный, громкий, торжествующий голос Яна:

— Мама! Идите сюда, мама!

Живая, веселая женщина в перкалевом чепце на седеющих волосах уже бежала к Юстине, размахивая руками, и восклицала:

— Хорошо, паненка! Хорошо, красавица, отлично! Работа нетрудная! Коли я, старуха, справляюсь с ней, молодой, отчего не справиться? Не святые же горшки обжигают… Отлично!.. Присмотритесь, как другие делают, а потом и сами начинайте.

Антолька, Эльжуся и другие девушки выпрямились и с улыбкой, с недоверием, но без удивления смотрели на склонившуюся над колосьями, паненку в платье из такого же ситца, что и кофточки, одетые на них, только оно было по моде сшито, изящно отделано и ловко облегало ее высокую, сильную, статную фигурку.

— Очень хорошо! — немного погодя закричала приземистая Эльжуся. — Паненка так же может жать, как и мы… она, пожалуй, еще сильней нас… только корсет нужно снять, в корсете и часа не проработаешь…

— Очень хорошо! — отозвался целый хор женских голосов.

И, странное дело, нашлось несколько пар глаз, презрительно и злобно смотревших на предательские кости корсета, проступившие сквозь лиф Юстины.

Раскрасневшаяся Юстина наклонилась к матери Яна.

— Завтра воскресенье, — шепнула она, — в понедельник я приду пораньше и оденусь поудобней, а сегодня… позвольте мне хоть немного… сколько можно будет…

— Отлично, милая, хорошо! — затрещала старуха. — Не слушайте, что эти сороки стрекочут. К работе и вы способны, как и они, только в понедельник наденьте на себя платье посвободней, и мы с вами как возьмемся, то десять копен Яну нажнем…

Ян взобрался на телегу, наполовину нагруженную снопами; больше везти было нечего, и он, стоя на подстилке из золотых колосьев, упруго подгибавшейся под его ногами, уже выезжал с жнитва на дорогу, но в эту минуту с дороги своротила на жнитво телега Домунтувны.

Пространство в несколько десятков сажен разделяло этих двух людей, которые напоминали собой двух атлетов римского цирка. Снежная белизна его рубахи на синем фоне неба соответствовала горячему розовому цвету ее кофты. Его волосы в солнечных лучах отлизали блеклым золотом ржи, только что начинающей созревать; ее разметавшаяся пышная коса казалась снопом спелой пшеницы. Разговаривать на таком расстоянии было трудно, но девушка, не спуская взора с телеги Яна, все же вышла из положения. Над золотистым полем, в знойном раскаленном воздухе, пронеслись первые слова песни:

Ян Богатырович, свертывая на дорогу, идущую вдоль поля, присоединил свой голос к голосу девушки; он пел:

Он замолк, а Домунтувна чистым сильным контральто продолжала одна:

Очень вероятно, что ее сердце было полно мукой… Голос ее задрожал, и глаза не отрываясь, смотрели в то место, с которого удалявшийся Ян не спускал своего взгляда. С дороги издали долетели и расплылись волнами страстные звуки красивого голоса Яна:

Веселая женщина в белом чепце, склонясь над Юстинои, болтала без умолку:

— Видите ли, паненка, он первый певец во всей околице, а она первая певица. Дед и на гитаре ее выучил играть. Зимней порой вся молодежь соберется вечером в тот дом, где светлица побольше, и танцует; Ядвига играет на гитаре, мой Янек поет… Отлично! Пусть любятся голубки мои, пусть любятся. Скоро, должно быть, и поженятся… Сначала солнце взойдет, а потом уж и греть начинает… Так и любовь начинается помаленьку, то ли есть она, то ли ее нету, а потом, глядишь, согреет и в церковь приведет! Ха-ха-ха!

Юстина, которая под надзором старухи успела кое-как срезать несколько горстей ржи, в эту минуту полоснула себя серпом по руке. Она сама не могла дать себе отчета, почему при последних словах матери Яна острое орудие дрогнуло в ее сильной и еще вовсе не утомившейся руке. Ранка была не велика, и всего лишь несколько капель крови выступило на загорелой, но нежной коже; однако Юстина почувствовала сильную боль, только не в руке. В голове ее мелькнула мысль, что действительно этот юноша и эта девушка, свежие как майское утро и нетронутые грязью жизни, сотворены друг для друга. Подойдет полдень — и жгучее чувство приведет их к аналою, перед которым они станут, чистые и светлые духом, для того чтобы долгие лета прожить вместе в домике под сапежанкой или в том, под липами, который он получит за ней с ее богатым приданым; и они будут вместе обрабатывать эту землю и вместе собирать ее золотые дары, а в зимние вечера — под вой метели, при блеске месяца, серебрящего и вековой бор и усыпанные брильянтовыми искрами инея стены оврага, — наполнять звуками песен белую светлицу…