— Ах, ах, боже мой! Что это вы делаете!

Пани Эмилия с необычной порывистостью приподнялась на кушетке и вскричала:

— Да оставьте ее, пан Болеслав! Не мучайте ее! У нее сегодня зубы болят!

Кирло отступил.

— Вы правы, — проговорил он серьезно, — вы правы! Поцелуй женщины, у которой болят зубы, не может быть с голь желанным даже для человека, который иной раз и очень на нее зубы точит. Что прикажете делать? Видно, придется мне даром удовлетворить любопытство дам. Таков удел бедного человека в этом мире: ни за что никакой награды… Однако ж нет! — внезапно воскликнул он и, с комическим отчаянием оборотившись к хозяйке, прибавил: — А уж ручку вы мне позволите поцеловать!

— Хорошо, хорошо, — смеясь, протянула ему руку пани Эмилия, — говорите же скорей.

Удерживая в своей большой костлявой ладони поистине прелестную ручку пани Эмилии, Кирло впился в нее сверкающими, сверлящими глазками и с минуту разглядывал ее с видом лакомки.

— Прелестная! Обворожительная! Крохотная, крохотулечная ручка! — произнес он и приложился к ней долгим поцелуем, в котором к благоговению и учтивости примешивалось тайное наслаждение и удовольствие совсем иного рода. Чуть заметный румянец, как тень, скользнул по исхудалому лицу пани Эмилии; в глазах ее вспыхнул огонек, она вырвала руку и с необычным одушевлением стала выпытывать имя и фамилию грации.

— То была, — выпятив губы, торжественно произнес Кирло, — то была двоюродная племянница пана Бенедикта Корчинского, панна Юстина Ожельская.

Два тоненьких женских возгласа прозвучали в ответ на это сообщение. К ним присоединился и мужской голос:

— Так эта панна, которую мы встретили по дороге, живет здесь… она родня вам?

Пани Эмилия приложила руку ко лбу: должно быть, в эту минуту у нее внезапно разболелась голова; однако же, она с обычной своей утонченной любезностью ответила гостю:

— О да! Юстина приходится родственницей моему мужу, она дочь его двоюродной сестры. Отец ее, пан Ожельский, в силу несчастливого стечения обстоятельств лишился всего состояния, а вслед затем и овдовел. С тех пор и он и его дочь живут у нас. Юстина приехала к нам четырнадцатилетней девочкой, а в таком возрасте уже выказываются привычки и наклонности, от которых трудно отучить… Впрочем, она добра, очень добра, только оригинальна, настолько оригинальна, что я, право, не понимаю, откуда у нее это взялось… Всегда она поступает не так, как другие.

Приезжий, блеснув стеклами пенсне, задумчиво заметил:

— Она очень хороша собой.

— Ого! — воскликнул Кирло, — успел-таки разглядеть. А ведь только раз, и то среди дороги видел эту конфетку.

— У Юстины фигура хороша, — кисло, улыбаясь, проговорила женщина с подвязанной щекой, — я всегда завидую ее фигуре.

— Вы находите? — медленно процедил сквозь зубы пан Ружиц.

Пани Эмилия, видимо, почувствовав совершенную ее подругой неловкость, поспешила ее замять:

— Прости, Тереса, я еще не представила тебе нового нашего соседа. Когда он посетил нас в первый раз, ты хворала, не помню уж, мигренью или флюсом… Пан Теофиль Ружиц; панна Тереса Плинская, моя подруга и бывшая наставница моей дочери в ее детские годы. Если не ошибаюсь, я лишь второй раз имею удовольствие видеть вас в нашем доме?

— Да, сударыня, — учтиво поклонился гость, — я могу поздравить себя с тем, что в этой пустыне нашел такой дом, как ваш. Я очень признателен за это пану Кирло.

— Пан Кирло во всех обстоятельствах лучший наш друг и сосед.

— О я всегда был и остаюсь лучшим из людей, только — увы! — непризнанным.

— По крайней мере, в этом доме все обитатели его признают ваши достоинства.

Кирло, любезно поклонившись, поблагодарил, но все-таки сказал:

— К прискорбию моему, не все.

— Как не все? Но кто же?..

— Панна Марта, например, совсем их не признает, — с комической грустью пожаловался Кирло.

— О, Марта… Она так, бедняжка, озлоблена, вспыльчива.

— Панна Юстина…

— О, Юстина! Она так оригинальна…

— Супруг ваш…

— Мой супруг… Он нелюдим… так всегда занят… только и думает о своем хозяйстве и делах…

Она привстала и обратилась к Тересе Плинской, которая словно застыла, устремив восхищенный взгляд на блиставшее в тени пенсне пана Ружица.

— Пожалуйста, Тереса, дай мне немножко воды и брому: я чувствую, у меня начинается головокружение.

Тереса бросилась к туалету и в одно мгновение подала подруге все, что та просила. Пани Эмилия с присущей ей грацией взяла в одну руку хрустальный стакан, в другую — порошок, заключенный в круглую облатку, и, обратясь к новому соседу, сказала, как бы оправдываясь:

— Globus histericus… ужасно меня мучает… в особенности, когда что-нибудь встревожит меня… или огорчит…

Тут она проглотила порошок. Лекарство она глотала с тем же пленительным изяществом, с каким искусная танцовщица принимает кокетливую позу. И все же видно было, что она действительно страдает; рукой она сжимала горло и грудь, которую теснило нестерпимое удушье.

— Не облегчит ли ваше состояние свежий воздух? — спросил с состраданием Ружиц. — Если прикажете, я открою окно.

— О, нет, нет! — испуганно возразила страдалица. — Я так боюсь ветра, сквозняка, солнца… От ветра у меня кружится голова, от сквозняка делается невралгия, от солнца — мигрень… Будь добра, Тереса, подай мне ароматический уксус.

Кирло, склонившись над ней, нежно шептал:

— Ну, что? Не лучше вам хоть немножко?.. Все душит, не проходит?..

Тереса, подавая уксус, также склонилась над подругой:

— Начинается мигрень? Неужели? Боже мой! У меня тоже как будто заболела голова…

Пани Эмилия, растирая виски уксусом, потихоньку шептала:

— Милая, этой Марты все еще нет из костела… Я беспокоюсь об обеде… Поди, узнай, накрыли ли на стол. Я не знаю даже, варят ли мне бульон… Кажется, я ничего больше есть не смогу… Ах, эта Марта…

С живостью и грацией шестнадцатилетней девушки Тереса бросилась, было исполнять приказание, как двери отворились, и в кабинет вошел мужчина, высокий, плечистый, седоватый, с длинными усами, загорелым лицом, со лбом в морщинах и большими карими глазами, в которые на первый взгляд нельзя было ничего прочесть, кроме забот и унылой задумчивости.

Оба гостя встали при входе хозяина дома, пана Бенедикта Корчинского, и пожали его большую загрубелую руку. Он холодно еле прикоснулся к руке Кирло и почти так же равнодушно пожал белую, гладкую, как атлас, худощавую и холеную руку Ружица.

Теперь, когда этот последний повернулся боком, можно было разглядеть его аристократическое, еще красивое, хотя исхудалое и болезненное лицо. Ружиц был высок и очень тонок, с волосами слегка подвитыми, может быть, для того, чтобы скрыть проступавшую лысину. По лицу его с тонкими, правильными чертами время от времени пробегала нервная судорога вдоль лба и бровей. С первого взгляда в нем можно было узнать вполне светского человека, но, должно быть, физически слабого, с расстроенною нервною системой. Когда он стоял рядом с сильным, плечистым, загорелым хозяином дома, их можно было счесть жителями двух различных планет. Одна только черта в них была общею: оба они были грустны. Корчинский загорелой рукой дернул книзу свой длинный ус, сел возле окна и, глядя, на жену, проговорил:

— А детей все нет! Они должны были приехать час тому назад.

— О, я тоже беспокоюсь о них!.. Кажется, у меня даже мигрень от этого начинается, — ответила пани Эмилия и тихим голосом начала рассказывать гостям, что ждет приезда детей на вакации; сын учится в агрономической школе, а дочь — в одном из варшавских пансионов.

Витольд, говорила она, всегда любил сельское хозяйство, — вероятно, унаследовал эту склонность от отца, — а Леоню она поместила в пансион потому, что при своем слабом здоровье не может держать ее дома… Наконец, это совершенный ребенок, — ей всего пятнадцатый год.

Кирло (он давно уже знал обо всем этом) старался завести разговор с хозяином дома. Говорил он даже с некоторой угодливостью, которой, видимо, надеялся сломить лед оскорбительного пренебрежения. Потирая костлявые руки и приторно улыбаясь, он начал сладким, заискивающим голосом: