— Хотела бы я, чтобы большая птица подкинула меня к вам, а не под ворота.

Жена токаря, стоявшая у окна, расхохоталась.

— Побойся ты бога, девочка! Нам и без тебя птица бог весть сколько детей принесла. Уж и не знаем, куда их девать!

Она сделала вид, будто хочет выбросить за окошко ребенка, которого держала на руках, затем прижала его к груди и звонко чмокнула.

Юлианка покачала головой.

— Не птица меня подбросила у ворот… Это я только так говорю, а на самом деле я знаю, что не птица…

— А кто ж, как не птица? Кто бы это мог быть? — спросила женщина-шутливо и в то же время смущенно.

— Мать! — коротко и равнодушно ответила Юлианка.

Она уже знала, что у нее, как и у других детей, была мать и что это она, а вовсе не птица подбросила ее у ворот. Рассказала ей об этом толстая, вечно смеющаяся служанка владелицы катка для белья; Юлианка спросила, был ли у нее и отец, как у других детей; девушка ответила, расхохотавшись:

— А как же иначе!

— А где же мой отец?

— Ищи ветра в поле! — крикнула девушка и побежала катать белье, но Юлианка запомнила ее ответ и, продолжая разговаривать с женой токаря, сказала:

— У меня и отец был.

— А где он? — спросил сынишка токаря.

— Ищи ветра в поле! — важно, словно изрекая неоспоримую истину, ответила девочка.

С тех пор, как она впервые услышала эти слова, в детском мозгу возникла странная картина. Юлианка не имела понятия о том, что такое поле, но ей представлялся какой-то человек, парящий в воздухе над большим двором. И когда ветер был особенно сильным и холодным, образ этот так явственно стоял у нее перед глазами, что она часами всматривалась в гудящее от ветра пространство, ожидая, что летающий человек вот-вот опустится на землю и обнимет ее, как обнимал своих детей токарь, а иногда, в редкие минуты протрезвления, и пьянчуга повар.

Токарь, занятый починкой станка, услышал слова Юлианки о ее родителях. Он обернулся и с жаром вскричал:

— Боже мой! Женщины! Да помогите вы ребенку! Дайте ей какое-нибудь платье… На ней одни лохмотья, накормите ее, приютите хоть на часок! Суда божьего не побоялся, мерзавец…

Дальнейшие слова заглушил рокот колеса; оно быстро завертелось, стуча, подпрыгивая и ворча, словно еле сдерживало возмущение.

— Поди к нам, — позвала Юлианку жена токаря.

Девочке не надо было повторять это дважды. Она вбежала в чистую тихую и теплую комнату и провела полдня в неописуемом блаженстве. Ночью она спала с Кахной, на полу, правда, но на тюфяке и с подушкой; все обходились с ней ласково, дали совсем еще хорошую юбку, молока на завтрак, но когда она уходила, никто не сказал: «Останься!»

Ничего удивительного! Большая птица с избытком наградила токаря детьми: кроме троих, живших дома, два мальчика были в ученье, а шестой собирался в скором времени появиться на свет… и хотя токарь слыл самым работящим и честным человеком на всем дворе, но уж если ему приходилось жить в такой трущобе, то можно было не сомневаться в том, что он не из богатых…

Так и жила Юлианка, скитаясь под окнами убогих лачуг. Но хуже всего приходилось ей, когда наступали зимние морозные ночи. Она леденела от холода в сенях старого дома и дрожала так, что зуб на зуб не попадал, а внутри у нее что-то начинало страшно болеть. Она отправлялась на поиски лучшего убежища. Иногда ей удавалось незаметно пробраться наверх в большую залу, до того как запрут дверь, и тогда она проводила ночь под катком; иногда девочка тихонько стучала в окно к больному музыканту, и он, кашляя и улыбаясь, впускал ее к себе и, указав на местечко у остывшей печки, давал несколько лепешек. Порой она забиралась в темные сени, которые вели в квартиру лавочницы Злотки, а иногда дочь токаря Кахна, с вечера еще, увидев, что мороз усиливается, выбегала во двор и звала ее:

— Юлианка! Юлианка! Иди к нам ночевать! Папа и мама боятся, что ты замерзнешь!

Но как-то вечером в трескучий мороз девочка оказалась в безвыходном положении. Гладильную мастерскую заперли раньше обычного, Юлианка даже не заметила — когда; к музыканту она стучалась, но он, как видно, не слышал — спал или, может быть, не в силах был подняться, чтобы отпереть; до окна токаря она не могла дотянуться, а скамейку, на которую она становилась, чтобы постучаться, убрали, так как ее заносило снегом. Она бродила от одной квартиры к другой, по колено в снегу, съежившись, дрожа и плача от холода. Так она дошла до флигелька, где жила прачка, и, не думая уже ни об Якубе, ни об Антке, постучалась. Она стучала изо всех сил, потом стала дергать дверную ручку.

— Кто там? — спросила прачка.

— Юлианка, — ответила девочка.

— Боже милостивый! Мороз-то какой! Девочка замерзнет! Анка, открой ей скорей!

Засов отодвинулся, и двери мрачной каморки открылись. Из угла спросонья заворчал Антек:

— Впустила все-таки подкидыша! А если он придет? Что тогда?

Прачка промолчала, и Анка прикрикнула на брата:

— Молчи! Закрой глаза и спи! Если отец придет, я спрячу ее.

— Куда спрячешь? За метлой не поместится! Выросла.

Анка не стала больше пререкаться и, взяв Юлианку за руку, подвела к своему тюфяку.

— Ложись со мной.

Наступившую тишину нарушил голос Анки:

— Мама!

— Ну что еще?

— Я положу возле себя грязное белье, если отец придет, я прикрою ее, чтобы не было видно.

Прачка что-то пробормотала, а Анка собрала ворох белья и придвинула поближе к постели — на случай опасности. Потом все заснули.

Этой ночью Якуб не пришел. Рано утром обе девочки проснулись одновременно и уселись на тюфяке. Анка была на голову выше Юлианки; светлые волосы ее, распущенные как всегда, упали на плечи сиротки, смешавшись с ее черными кудрями. Обе девочки были бледны, на обеих были одинаковые грубые холщовые рубашки. Увидев друг друга в ярком свете морозного солнечного утра, они переглянулись и обнялись… Через час Юлианка выходила из дома прачки с двумя печеными картофелинами, но попавшийся ей на дороге Антек вырвал их у нее из рук и забросил далеко в снег. Сжав кулачки и грозя, обидчику, который был уже далеко, Юлианка что-то яростно зашептала, а потом отправилась искать свои картофелины.

Выпадали дни, когда люди были заняты больше обычного или удручены заботами, больны или чем-то расстроены, и тогда Юлианка не могла обратить на себя их внимание; научившись отгадывать по лицу настроение людей, она и сама старалась не попадаться им на глаза. В такие дни она шла к старой Злотке и молча усаживалась на пороге лавчонки. Старуха относилась к ней ровно: не слишком нежно, но зато всегда жалела ее. Иногда она давала Юлианке булку или баранку, а если было холодно, впускала к себе в лавку и показывала, как согреть озябшие ноги над горшком с раскаленными углями, над которыми и сама грела свои ноги в синих чулках.

Однажды под вечер, когда Юлианка сидела в лавке, забившись в угол, вошел Антек с двумя товарищами-подростками, лет двенадцати — тринадцати. В тот вечер они держались особенно развязно и нахально. Больше всех шумел оборванный мальчишка в дырявых башмаках. Он подталкивал кулаками товарищей и был, очевидно, вожаком и атаманом. Подойдя к прилавку, уставленному бутылками и дешевыми закусками, он залихватски сказал:

— Ципа, водки! По полшкалика на брата!

Злотки не было в лавке, она куда-то вышла. Ее заменяла за прилавком внучка, четырнадцатилетняя девочка с туповатым лицом; она поставила перед мальчишками три рюмки водки. Они выпили; кровь бросилась им в голову, лица стали багровыми. Антек поперхнулся и плюнул.

— Еще по полшкалика! — крикнул атаман, бросив на стойку два пятиалтынных.

— Не буду я, — пробовал отказаться Антек, — мама расстроится…

— Пей! — закричали товарищи.

Они снова выпили, покатываясь со смеху; потом стали гримасничать, кривляться, плевать на пол: как видно, они вошли во вкус и важничали оттого, что удалось выпить.

— Ципа, еще по половинке!..

Из лавки они вышли шатаясь и что-то бормоча. В это время вернулась Злотка и накинулась на внучку: