8. Табор аборигенов

И вот лже-Миронов проводит меня через взлетное поле, среди кораблей (некоторые жутко запущены), потом сквозь этот их городок, больше всего напоминающий трущобы проклятой древности, потому что сделаны домики из чего придется, и мне даже становится понятно, куда делись куски оболочки, которых не хватает на некоторых звездолетах. Нет, думаю, голубчики, моей-то обшивкой вам при всей вашей «автономии» поживиться не удастся, потому что корпус нашего корабля после встречи с метеоритами годится разве что на изготовление решета. А Роберт лже-Миронов подводит меня тем временем к самому хилому домишку, и мы вместе входим внутрь. Там нас встречает штурман Николай Криницкий, которого я довольно хорошо знаю, хотя он и учился на год раньше меня, и который — я в последнем уверен — работает сейчас смотрителем где-то на глубоководных плантациях.

Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом лже-Криницким.

— Ба, да это никак Сашка Буров! — оглушительно басит он, подскакивая с кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой, и я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:

— Ты, главное, не расстраивайся, — тут он хохочет, будто отмочил отличную шутку, и продолжает: — Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с себя траур, вот что я тебе скажу.

— Я и не огорчаюсь, — говорю я. — С чего мне огорчаться? И никакого траура я не надевал.

— А вот здесь ты, Сашка, не прав, — заявляет в полный голос Николай Криницкий. — Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот что скажу главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?

— Чего? — говорю. — Какое еще тело?

Николай Криницкий смотрит на меня как на последнего на свете кретина.

— Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? — говорит он — Отвечай, Сашка, с Никитиным или не с Никитиным?

— Ну, с Никитиным, — отвечаю.

— Никитина ты сюда привез?

— Ну, привез, — говорю. — Только я на борту его оставил, на орбите.

— Это ничего, — заявляет мне Николай Криницкий. — Главное, что привез, я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.

Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но мне от подобных слов только непонятнее.

— Какие еще похороны? — спрашиваю.

— Пышные, — отвечает мне Николай Криницкий. — Согласно местному обычаю. По всем правилам науки и техники.

Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не менее не собираюсь.

— А без похорон, — спрашиваю, — никак нельзя обойтись?

Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.

— Без похорон, Сашка, — говорит, — никак нельзя. Главное — гуманистом надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны скатываться до варварства, дикости и самоуправства.

— У нас для него даже кладбище специальное есть, — добавляет лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.

— Слушай, Коля, — говорю я Криницкому. — А почему я думал, что ты работаешь где-то подводным смотрителем?

Он на меня смотрит очень серьезно.

— Ты, главное, Сашка, вот что, — говорит он. — Ты, главное, не называй меня Коля, а то путаница получится.

— Интересно, — говорю. — И как же ты теперь прикажешь себя называть?

— Николя.

— Что-о-о?

— Николя, — заявляет он по прежнему без тени смущения — Зови меня Николя.

Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины. Да они тут все одинаковы, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие. Но что делать?

— Николя так Николя, — говорю я. — А можно короче — Ник?

— Нет, — говорит. — Ник никак нельзя.

— А Николай?

— И Николай нельзя, — говорит он. — Николай — имя резервное.

— Ладно, — говорю я. — Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. — Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?

— Где точнее? — спрашивает он.

— Где-то на подводных плантациях.

— На Земле? — спрашивает он.

— На Земле.

Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.

— Тогда это не я, — заявляет он во всеуслышание. — Наверно, Сашка, это как раз и будет Николай.

Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.

Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.

— Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.

Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.

— Дела, — заявляет он строго. — Дела — это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?

— Полон рот, — говорит лже-Миронов. — Ракету с леса снимать — раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.

— Да, — говорит Николя Криницкий, поразмыслив. — Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное — непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?

— Да не корабль, — поясняю я. — Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.

— Подожди-ка, дай сообразить, — говорит он, вдумываясь в услышанное. — Народ, Сашка, все равно придется собирать.

И поворачивается к лже-Миронову.

— Твои-то, главное, смогут?

— Вполне, — говорит лже-Миронов.

Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.

— Значит, ты со своими да мы втроем — это уже шесть, да Сашка Буров — семь, да Манины…

— А что, Маня тоже здесь? — кричу я. Сами понимаете — все-таки в одной группе учились.

— Здесь, — ухмыляется лже-Миронов. — И даже не один.

— Да Котовы, — считает между тем Николя Криницкий. — Это уже четырнадцать…

Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:

— Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?

Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:

— Вот здесь ты попал, Сашка, — говорит, — пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то друг другом обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.

— Ну когда же ты перестанешь? — обрывает его лже-Миронов. — Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.

— Устроить? — говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. — И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.

— Я пока за своими сбегаю, — говорит лже-Миронов и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагам по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот — встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.

А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей — симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех—четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы — величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.

— Что-то, — говорю, — пустовато тут у тебя.

— Новостройки, — заявляет на всю улицу Николя Криницкий. — Здесь, Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что нравится.

Я направляюсь к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: