Он скрестил руки на груди.

— До сих пор я весьма сожалел об этом печальном положении, но сегодня скажу: то, что я принимал за злой рок, на самом деле — скрытое благодеяние. Да, Рудольф, все, что от бога, — хорошо. Его воля мне ясна: божественный промысел указывает тебе путь.

Он сделал паузу и посмотрел на меня.

— Рудольф, — снова заговорил он, возвысив голос, — ты должен знать, что у тебя есть одна только возможность, одна-единственная возможность продолжать образование в университете. Ты должен стать теологом, получить епископскую стипендию и жить в какой-нибудь семье. Все, что потребуется сверх того, я авансирую лично.

В его голубых глазах внезапно зажегся торжествующий огонь, и он быстро опустил веки. Положив снова свои холеные руки ладонями на письменный стол, он застыл в ожидании. Я посмотрел на его невозмутимое красивое лицо и возненавидел его всеми силами души.

— Ну так как же, Рудольф? — спросил он.

Я проглотил слюну и сказал:

— Не могли бы вы авансировать мне средства для других занятий?

— Рудольф, Рудольф! — проговорил он, снисходя почти до улыбки. — Как ты можешь просить меня об этом? Как ты можешь просить меня о помощи, чтобы выказать неповиновение твоему отцу, когда я — исполнитель его последней воли?

На это нечего было ответить. Я поднялся. Он мягко произнес:

— Садись, Рудольф, я не кончил.

Я сел.

— Ты охвачен бунтом, Рудольф, — с грустью произнес он своим проникновенным голосом, — и ты не хочешь видеть указующий перст провидения. А между тем все совершенно ясно: разорив тебя, отбросив тебя в нищету, провидение указывает тебе единственный возможный путь, путь, который оно избрало для тебя, путь, который наметил твой отец...

На это я тоже ничего не ответил. Доктор Фогель снова скрестил руки на груди, немного наклонился вперед и, пристально глядя на меня, сказал:

— Ты уверен, Рудольф, что этот путь не для тебя? — Затем он понизил голос и мягко, почти ласково спросил: — Можешь ли ты с уверенностью сказать, что ты не создан быть священником? Спроси себя, Рудольф. Неужели ничто не призывает тебя к этому поприщу? — Он поднял свою красивую седую голову. — Разве тебя не влечет стать священником?

Я молчал, и он снова заговорил:

— Что ж? Ты не отвечаешь, Рудольф? Ты когда-то мечтал стать офицером. Но ведь ты знаешь, Рудольф, немецкой армии больше не существует. Подумай, чем ты можешь заняться теперь? Не понимаю я тебя.

Он сделал паузу, но так как я все еще молчал, он повторил с некоторым раздражением:

— Не понимаю тебя. Что мешает тебе стать священником?

Я ответил:

— Отец.

Доктор Фогель вскочил, кровь бросилась ему в лицо, глаза его сверкнули, и он крикнул:

— Рудольф!

Я тоже поднялся. Он глухо произнес:

— Можешь идти!

Я уже пересек в своем слишком длинном пальто всю комнату и дошел до двери, когда услышал его голос:

— Рудольф!

Я обернулся. Он сидел за письменным столом, вытянув перед собой руки. Его прекрасное лицо снова было непроницаемо.

— Подумай. Приходи, когда захочешь. Мое предложение остается в силе.

Я сказал:

— Спасибо, господин доктор Фогель.

Я вышел. На улице моросил холодный дождь. Я поднял воротник пальто и подумал: «Ну вот, кончено. Все кончено».

Я побрел куда глаза глядят, какой-то автомобиль чуть не сбил меня с ног. Шофер выругался, и только тогда я заметил, что шагаю по мостовой, как солдат в строю. Я поднялся на тротуар и продолжал свой путь.

Так я добрался до оживленных улиц. Какие-то девушки, перегнав меня, со смехом обернулись, глядя на мое пальто. Проехал грузовик, битком набитый солдатами и рабочими в спецовках. У всех были ружья и на рукавах красные повязки. Они пели «Интернационал». Несколько голосов в толпе подхватили песню. Меня обогнал худощавый мужчина с непокрытой головой и опухшим лицом. На нем была серо-зеленая пехотная форма. На плечах сукно было темнее. Я понял, что у него сорваны погоны. Проехал еще один грузовик с рабочими. Они потрясали ружьями и кричали: «Да здравствует Либкнехт!» Толпа повторяла как эхо: «Либкнехт! Либкнехт!» Теперь она стала такой плотной, что я не мог выбраться. Внезапно в толпе произошло какое-то движение, и я чуть не упал. Я невольно ухватил за руку стоявшего рядом человека и пробормотал извинение. Человек поднял голову. Это был довольно пожилой и прилично одетый мужчина с грустными глазами. Он ответил: «Ничего». Толпа колыхнулась, и я снова навалился на него. «Кто такой Либкнехт?» — спросил я. Он подозрительно посмотрел на меня, огляделся вокруг и, не отвечая, отвел глаза. В это время раздались выстрелы, в домах стали закрывать окна, люди побежали, увлекая меня за собой. Я заметил справа переулочек и, выбравшись из сутолоки, свернул в него и побежал. Минут через пять я убедился, что остался один в лабиринте маленьких, незнакомых мне улочек. Я пошел наудачу по одной из них. Дождь перестал. Вдруг кто-то крикнул:

— Эй, ты, еврейчик!

Я обернулся. Метрах в десяти от себя, на перекрестке, я увидел солдатский патруль во главе с унтер-офицером.

— Эй ты там!

— Я?

— Да, ты.

Я злобно огрызнулся:

— Я не еврей!

— Ну да, конечно! — воскликнул унтер-офицер. — Только еврей может вырядиться в такое пальто!

Солдаты, глядя на меня, загоготали. Я затрясся от злости.

— Не смейте называть меня евреем!

— Эй, ты, парень, полегче! — крикнул унтер-офицер. — Забыл с кем разговариваешь?! Ну-ка, предъяви документы!

Я подошел к нему, остановился в двух шагах, вытянулся в струнку и отчеканил:

— Унтер-офицер Ланг, драгунский батальон двадцать третьего полка, Азиатский корпус.

Унтер-офицер приподнял брови и коротко произнес:

— Документы!

Я протянул ему бумаги. Он долго и недоверчиво изучал их, затем лицо его прояснилось, и он с силой хлопнул меня по спине:

— Прости, драгун! Все из-за твоего пальто, понимаешь. У тебя чудной вид — ты так смахиваешь на одного из этих спартаковцев.

— Ничего.

— А что ты тут делаешь?

— Прогуливаюсь.

Солдаты засмеялись, и один из них заметил:

— Выбрал время для прогулок!

— Он прав, — сказал унтер-офицер, — иди-ка домой. Здесь будет жарко.

Я взглянул на него. Всего два дня назад я тоже носил форму, командовал людьми, получал приказы от командиров.

Я вспомнил, что кричали в толпе, и спросил:

— Может, ты мне скажешь, кто такой Либкнехт?

Солдаты захохотали, улыбнулся и унтер-офицер.

— Как, ты не знаешь? Откуда же ты свалился?

— Из Турции.

— Ах, верно! — сказал унтер-офицер.

— Либкнехт, — проговорил черненький солдат, — это новый кайзер!

Все снова засмеялись. Затем высокий белокурый солдат с грубым лицом взглянул на меня и медленно произнес с сильным баварским акцептом:

— Либкнехт — это тот негодяй, из-за которого мы торчим здесь.

Унтер-офицер смотрел на меня, улыбаясь.

— Послушай, — проговорил он, — иди-ка домой.

— И если встретишь Либкнехта, — крикнул черненький, — скажи ему, что его ждут!

Он потряс ружьем, и товарищи его засмеялись. Это был непринужденный и радостный солдатский смех.

Я слушал, как он затихал вдали, и сердце мое сжималось. Я был штатским, меня ожидал у Шрадера жалкий тюфяк, я не знал никакого ремесла, а денег в кармане было всего на неделю.

Я снова оказался в центре города и был поражен, увидев, какое там царит оживление. Магазины были закрыты, но на улицах толпился народ, сновали машины. Никто бы не сказал, что десять минут назад здесь стреляли. Я машинально шел все прямо и прямо, не сворачивая, и вдруг у меня начался припадок. Совсем близко от меня прошла какая-то женщина, она засмеялась, широко открыв рот, и я заметил розовые десны и блестящие, показавшиеся мне огромными, зубы. Меня обуял страх. Передо мной замелькали лица прохожих, они вырастали, потом исчезали, внезапно превращались в круги: глаза, нос, рот, их цвет — все стиралось, оставались лишь белесые диски, похожие на белки слепца. Постепенно они приближались ко мне, увеличиваясь и трясясь, как студень. Они росли и подступали все ближе и ближе, почти касаясь моего лица, а я дрожал от ужаса и отвращения. Что-то щелкало у меня в мозгу, круг исчезал, затем появлялся новый в десяти шагах от меня и, приближаясь, разрастался. Я закрыл глаза и остановился. Страх парализовал меня; казалось, чья-то рука сжала мне горло, пытаясь задушить.