— Замолчи! — крикнул я.

— Но ведь он...

Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал — сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.

Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.

— Ах ты, неловкий какой! — сказал учитель. — Как же это ты так?

Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.

— Я бежал и упал, — проговорил он.

— Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!

— Я упал, — повторил Вернер.

Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.

Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:

— Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.

Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.

Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.

— Войдите! — раздался громкий голос.

Я вошел, затворил за собой дверь и снова вытянулся в струнку. Отец Талер стоял в комнате, окруженный облаками табачного дыма. Он помахал перед собой рукой, чтобы разогнать их.

— Это ты, Рудольф? Что тебе?

— Простите, отец Талер, я хотел бы исповедаться.

— Ты ведь недавно исповедовался.

— Да, но я совершил грех.

Отец Талер взглянул на свою трубку и тоном, не терпящим возражения, ответил:

— Не время теперь.

— Пожалуйста, я прошу вас! Я совершил тяжкий грех.

Он потрогал пальцем начинающий зарастать подбородок.

— Что же ты сделал?

— Пожалуйста, отец Талер, разрешите на исповеди.

— А почему не прямо так?

Я молчал. Отец Талер поднес трубку ко рту, затянулся и минуту смотрел на меня.

— Такой ли уж это тяжкий грех?

Я покраснел, но ничего не ответил,

— Ладно, — произнес он с некоторым раздражением, — я слушаю тебя.

Он взглянул с сожалением на свою трубку, положил ее на письменный стол и сел. Я опустился перед ним на колени и рассказал ему обо всем. Он внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов, наложил на меня епитимью — прочитать двадцать раз «Отче наш» и двадцать раз «Аве, Мария» — и отпустил грехи.

Затем он поднялся и, не сводя с меня глаз, снова закурил трубку.

— Так из-за этого ты и домогался исповеди?

— Да.

Он пожал плечами, затем внимательно посмотрел на меня, и выражение его лица изменилось.

— А Ганс Вернер сказал, что виноват ты?

— Нет.

— Что же он сказал?

— Он сказал, что упал.

— Так, так! — произнес он, пристально глядя на меня. — Значит, известно об этом только мне, а я связан тайной исповеди!

Он положил трубку на стол.

— Ах ты маленький негодник! — вдруг сказал он с возмущением. — Значит, вот что ты придумал, чтобы облегчить совесть и в то же время избежать наказания!

— Нет, отец Талер! — воскликнул я с жаром. — Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!

Он удивленно взглянул на меня.

— Ну а для чего же?

— Я не хочу, чтобы узнал отец.

Он потер подбородок большим пальцем.

— Ах, вот оно что! — произнес он уже более спокойно. — Ты так боишься отца?

Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.

— Ну а что бы сделал тебе отец? Побил?

— Нет, отец Талер.

Казалось, он хотел спросить меня еще о чем-то, но передумал и снова начал сосать свою трубку.

— Рудольф, — наконец мягко обратился он ко мне.

— Да?

— Лучше все же признаться ему.

Я задрожал.

— О нет! Нет! Пожалуйста, не надо!

Он встал и изумленно посмотрел на меня.

— Да что с тобой? Ты весь дрожишь? Надеюсь, ты не упадешь в обморок?

Он встряхнул меня за плечи, похлопал по щекам, открыл окно и, выждав немного, спросил:

— Ну как, лучше тебе?

— Лучше.

— Да ты сядь.

Я послушно сел, а он принялся расхаживать по своей каморке, время от времени бросая на меня пытливые взгляды. Потом закрыл окно. Зазвонил звонок.

— А теперь иди, не то опоздаешь в класс.

Я встал и направился к двери.

— Рудольф...

Я обернулся.

— Так с отцом... — сказал он, понизив голос, — поступай как знаешь.

Он положил руку мне на голову, помедлив, открыл дверь и подтолкнул меня.

В этот вечер Мария, впуская меня домой, шепнула:

— Дядя Франц здесь.

Я с живостью спросил:

— Он в форме?

Дядя Франц был всего лишь унтер-офицером. Его портрет не висел рядом с портретами офицеров в гостиной. Но все же я восхищался им.

— Да, в форме, — сурово ответила Мария. — Но тебе нельзя с ним разговаривать.

— Почему?

— Господин Ланг запретил.

Я снял куртку, повесил ее и тут заметил, что пальто отца не висит на вешалке.

— А где отец?

— Он ушел.

— Почему мне нельзя разговаривать с дядей Францем?

— Он богохульствовал.

— Что же он сказал?

— Не твое дело, — строго отрезала Мария. И добавила со значительным и в то же время испуганным видом: — Он сказал: церковь — это сплошное надувательство.

Из кухни доносился какой-то шум, я прислушался и узнал голос дяди Франца.

— Господин Ланг запретил тебе говорить с ним, — повторила Мария.

— Но поздороваться-то я могу?

— Конечно, — неуверенно ответила Мария. — Быть вежливым — не грех.

Дверь кухни была широко открыта. Я подошел и стал навытяжку. Дядя Франц сидел со стаканом в руке, китель его был расстегнут, ноги он положил на другой стул. Мама стояла рядом, и вид у нее был счастливый и вместе с тем виноватый.

Дядя Франц заметил меня.

— А вот и маленький священник! — воскликнул он. — Здравствуй, маленький священник!

— Франц! — проговорила мама с упреком.

— А как надо сказать? Вот и маленькая жертва! Здравствуй, маленькая жертва!

— Франц! — повторила мама и с ужасом обернулась, точно ожидая, что из-за ее спины сейчас появится отец.

— Что тут такого? — крикнул дядя Франц. — Я сказал только правду. Разве не так?

Я застыл в дверях, все еще стоя навытяжку, и не сводил глаз с дяди Франца.

— Рудольф! — строго прикрикнула на меня мама. — Иди немедленно в свою комнату!

— Пустяки! — подмигивая мне, отозвался дядя Франц. — Оставь его на минутку в покое!

Он поднял свой стакан и, снова подмигнув, залихватским тоном, который мне так нравился, сказал:

— Дай ты ему хоть изредка поглядеть на настоящего мужчину!

— Рудольф, — повторила мама, — иди в свою комнату.

Я круто повернулся и пошел по коридору. Я слышал, как за моей спиной дядя Франц сказал:

— Бедный малыш. Согласись, это переходит уж всякие границы: принуждать его стать священником только потому, что твой муж во Франции...

Дверь кухни с треском захлопнулась, и я не расслышал продолжения. Ворчливым голосом что-то говорила мама, но слов я не разобрал, а после снова загремел голос дяди Франца, и до меня отчетливо донеслось: «...сплошное надувательство».

В этот вечер мы обедали немного раньше, так как отец должен был пойти в школу на собрание родителей. После обеда мы опустились в столовой на колени и прочли вечернюю молитву. Когда отец кончил, он повернулся к Берте и спросил:

— Берта, тебе не в чем покаяться?

— Нет, отец.

Он обратился к Герде:

— Герда, тебе не в чем покаяться?

— Нет, отец.

Я был старшим, поэтому отец оставлял меня напоследок.

— Рудольф, тебе не в чем покаяться?

— Нет, отец.

Он поднялся, и все последовали его примеру. Вынув часы, он посмотрел на маму и сказал: