Мистер Пексниф шествовал дальше, обняв Мэри за талию и держа ее за руку с таким довольным видом, как будто они были всем друг для друга и их соединяли узы самой нежной любви.

- Хоть вы и заставили меня силой, - говорила Мэри, которая, увидев, что добрым словом с ним ничего сделать нельзя, уже не старалась скрыть свое негодование, - хоть вы и заставили меня силой идти вместе с вами домой и выслушивать по дороге ваши дерзости, вы не запретите мне говорить то, что я думаю. Вы мне глубоко ненавистны. Я знаю ваш истинный характер и презираю вас.

- Нет, нет! - кротко возразил мистер Пексниф. - Нет, нет, нет!

- Мне неизвестно, какой хитростью или по какой несчастной случайности вы приобрели влияние на мистера Чезлвита, - продолжала Мэри, - оно, быть может, достаточно сильно, чтобы оправдать даже теперешнее ваше поведение, но мистер Чезлвит узнает о нем, можете быть уверены, сэр.

Мистер Пексниф чуть приподнял свои тяжелые веки и потом снова опустил их, словно говоря с совершенным хладнокровием: "Вот как! В самом деле!"

- Мало того, - говорила Мэри, - что вы оказали самое дурное, самое пагубное влияние на его характер, воспользовались его предубеждениями для своих целей и ожесточили сердце, доброе от природы, скрывая от него правду и не допуская к нему ничего, кроме лжи; мало того, что это в вашей власти и что вы ею пользуетесь, неужели вам надо еще вести себя так грубо, так низко, так жестоко со мной?

Но мистер Пексниф по-прежнему спокойно вел ее вперед и глядел невинней барашка, пасущегося на лугу.

- Неужели вас ничто не трогает, сэр? - воскликнула Мэри.

- Душа моя, - заметил мистер Пексниф, преспокойно, строя ей глазки, привычка к самоанализу и постоянное упражнение... можно ли сказать в добродетели?..

- В лицемерии, - поправила она.

- Нет, нет, в добродетели, - продолжал мистер Пексниф, с укором поглаживая плененную ручку, - в добродетели... настолько приучили меня сдерживать свои порывы, что меня действительно трудно рассердить. Любопытный факт, но это, знаете ли, в самом деле трудно, кто бы за это ни взялся. Неужели она думала, - говорил мистер Пексниф, как бы в шутку все крепче сжимая руку Мэри, - что может меня рассердить? Плохо же она меня знает!

В самом деле плохо! У нее был такой странный характер, что она предпочла бы ласки жабы, ехидны или змеи - нет, даже объятия медведя заигрываниям мистера Пекснифа.

- Ну, ну, - сказал мистер Пексниф, - одно-два слова уладят это дело, и мы с вами отлично поймем друг друга. Я не сержусь, душа моя.

- Вы не сердитесь!

- Да, не сержусь, - сказал мистер Пексниф. - Я это утверждаю. И вы тоже не сердитесь.

Сердце, сильно бившееся под его рукой, говорило совсем другое.

- Я уверен, что вы не сердитесь, - повторил мистер Пексниф, - и сейчас скажу вам почему. Есть два Мартина Чезлвита, моя прелесть, и то, что вы расскажете в гневе одному, может - кто знает! - очень дурно отразиться на другом. А ведь вы не хотите повредить ему, не так ли?

Мэри сильно вздрогнула и посмотрела на него с таким горделивым презрением, что он отвел глаза в сторону - без сомнения, для того, чтобы не обидеться на нее, вопреки лучшим сторонам своей натуры.

- Не забывайте, моя прелесть, что простое несогласие может перейти в ссору. Было бы очень грустно еще больше испортить будущее молодого человека, когда оно и без того испорчено. Но как легко это сделать! Ах, как легко! Имею я влияние на нашего почтенного друга, как вы думаете? Что ж, пожалуй, имею. Пожалуй - имею.

Он заглянул ей в глаза и кивнул головой с очаровательной игривостью.

- Так-то, - продолжал он глубокомысленно. - В общем, моя прелесть, будь я на вашем месте, я бы не стал разглашать своих секретов. Я не уверен, отнюдь не уверен, что это хоть сколько-нибудь удивит нашего друга, потому что мы имели с ним беседу не дальше как нынче утром, и он весьма и весьма озабочен тем, чтобы устроить вас и дать вам более определенное положение. Однако удивится он или нет, разговор этот приведет только к одному: Мартин-младший может серьезно пострадать. Я бы, знаете ли, пожалел Мартина-младшего, - говорил мистер Пексниф, вкрадчиво улыбаясь. - Да, да. Он этого не заслуживает, но я его пожалел бы.

Она заплакала так горько, с таким отчаянием, что мистер Пексниф счел уже неудобным обнимать ее за талию и только держал за руку.

- Нет, что касается нашего с вами участия в этой маленькой тайне, продолжал мистер Пексниф, - то мы никому ничего не скажем, а хорошенько обо всем потолкуем, и вы измените свое решение. Вы согласитесь, душа моя, вы согласитесь, я знаю. Что бы вы ни думали, вы согласитесь. Мне помнится, я слышал где-то, не знаю, право, от кого, - прибавил он с обворожительной прямотой, - что вы с Мартином-младшим в детстве питали привязанность друг к другу. Когда мы с вами поженимся, вам будет приятно думать, что это чувство оказалось недолговечным и не погубило его, а прошло... к его же пользе; мы тогда посмотрим с вами, нельзя ли будет немножко помочь чем-нибудь Мартину-младшему. Имею я какое-нибудь влияние на нашего почтенного друга? Что ж! Пожалуй, что да. Пожалуй, что имею.

Опушка леса, где происходила эта нежная сцена, находилась недалеко от дома мистера Пекснифа. Они подошли теперь так близко к дому, что мистер Пексниф остановился и, поднеся к губам мизинец Мэри, игриво пошутил на прощание:

- Не укусить ли мне этот пальчик?

Не получив ответа, он вместо этого поцеловал мизинчик, потом нагнулся и, приблизив к ее лицу свои отвислые щеки - у него были отвислые щеки, несмотря на все его добродетели, - дал ей свое благословение, которое, исходя из подобного источника, должно было облегчить ей жизненный путь и обеспечить благоденствие отныне и навеки, - после чего в конце концов позволил ей уйти.

Предполагается, что истинная галантность облагораживает и возвышает человека; известно, что любовь благотворно влияла на многих и многих. Однако мистер Пексниф - быть может потому, что для такой возвышенной натуры все это было слишком грубо, - решительно ничего не выиграл, судя по внешнему виду. Напротив, оставшись в одиночестве, он как будто весь съежился и усох; казалось, он рад был бы спрятаться, уйти в себя и, будучи не в силах это сделать, чувствовал себя весьма неважно. Его башмаки казались слишком велики, рукава слишком длинны, волосы слишком прилизаны, шляпа слишком мала, черты лица слишком незначительны, обнаженная шея как будто просила веревки. Минуту или две он краснел, бледнел, злился, робел, прятался и, следовательно, совсем не походил на Пекснифа. Однако он скоро пришел в себя и вернулся домой с таким благожелательным видом, как будто чувствовал себя верховным жрецом благодатного лета.