Мистер Монтегю был очень занят в течение дня, и потому Джонас осчастливил своим обществом доктора, с которым завтракал в собственном кабинете этого должностного лица. Встретив мистера Неджета в конторе, он подшутил над тем, что этот осторожный джентльмен всегда как будто старается избегать его, и осведомился, не боится ли он его. Мистер Неджет уклончиво ответил, - нет, очевидно это у него такая манера, потому что его не раз обвиняли в том же.

Мистер Монтегю услышал, или, чтобы выразиться изящнее, подслушал этот разговор. Как только Джонас вышел, он поманил к себе Неджета концом пера и шепнул ему на ухо:

- Кто передал ему нынче утром письмо?

- Мой жилец, сэр, - отвечал Неджет, прикрыв рот ладонью.

- Как же это случилось?

- Я встретил его на пристани, сэр. Надо же было что-нибудь делать, раз вы не приехали, а медлить было никак нельзя. Мне, к счастью, пришло в голову, что если я сам его передам, то в дальнейшем буду уже бесполезен. Я бы выдал себя.

- Мистер Неджет, вы поистине сокровище, - сказал Монтегю, похлопывая его по спине. - Как зовут вашего жильца?

- Пинч, сэр. Мистер Томас Пинч.

Монтегю подумал немного, потом спросил:

- Из провинции, вы не знаете?

- Из Вильтшира, сэр, он мне говорил.

Они расстались, не сказав более ни слова. Видя, как мистер Неджет кланяется мистеру Монтегю при новой встрече и как Монтегю отвечает ему на поклон, всякий мог бы поклясться, что эти люди никогда в жизни не разговаривали друг с другом по секрету.

Тем временем мистер Джонас и доктор весьма удобно устроились наверху, за бутылкой старой мадеры и бутербродами, ибо доктор, приглашенный отобедать внизу в шесть часов, предпочел вместо завтрака слегка закусить. Это представлялось целесообразным с двух точек зрения, пояснил он: во-первых, было само по себе очень здорово, а во-вторых, прекрасно подготовляло к обеду.

- А вы обязаны ради всех нас особенно заботиться о вашем пищеварении, мистер Чезлвит, дорогой мой, - сказал доктор, выпив стакан вина и причмокивая губами, - поверьте, о нем стоит позаботиться. Оно должно быть в прекрасном состоянии, сэр, работать совершенно как хронометр, иначе ваше настроение не будет таким превосходным: "Живительные силы меня как будто носят по земле, - я радостен и весел целый день" *, - как говорит в пьесе этот, как его там... Я бы желал, между прочим, чтобы эта пьеса оказывала хоть сколько-нибудь справедливости нашей профессии. В ней выведен аптекарь, сэр, а ведь это низкий сюжет, сэр, вульгарный сюжет, решительно не соответствующий натуре!

Мистер Джоблинг оправил плоеную манишку тонкого полотна, как будто хотел сказать: "Вот что я называю натурой в медике, сэр!" - и поглядел на Джонаса, дожидаясь ответа.

Джонас, не чувствуя склонности поддерживать разговор на эту тему, взял ящик с ланцетами, стоявший на столе, и открыл его.

- А! - сказал доктор, - откидываясь на спинку стула. - Я всегда вынимаю их из кармана перед едой. Карманы у меня довольно тесны. Ха-ха-ха!

Джонас взял один из блестящих маленьких инструментов и уставился на него таким же острым и холодным взглядом, как и его сверкающее лезвие.

- Хорошая сталь, доктор, хорошая сталь. А?

- М-да, - ответил доктор сдержанно и скромно, как подобает законному владельцу. - Этим можно довольно ловко вскрыть вену, мистер Чезлвит.

- Он, должно быть, вскрыл много вен в свое время? - сказал Джонас, глядя на ланцет с возрастающим интересом.

- Немало, уважаемый, немало. Он применялся... можно сказать, порядком применялся на практике, - ответил доктор, покашливая, вероятно оттого, что материя была слишком суха и специальна. - Порядком применялся на практике, повторил доктор, поднося к губам второй стакан вина.

- А можно перерезать человеку горло такой штукой? - спросил Джонас.

- О, разумеется, разумеется, если точно наметить место, - ответил доктор. - Все зависит от этого.

- Там, где сейчас ваша рука, да? - воскликнул Джонас, нагибаясь посмотреть.

- Да, - сказал доктор, - это яремная вена.

Джонас, в своем оживлении, неожиданно сделал взмах рукой так близко от яремной вены доктора, что тот даже весь побагровел. После чего Джонас, все так же неестественно оживленный, разразился громким, неприятным смехом.

- Нет, нет, - сказал доктор, качая головой, - это игра с огнем; с режущими орудиями не шутят! Кстати, мне вспомнился пример весьма искусного применения режущих орудий. Один случай убийства. Боюсь, что это убийство совершил человек нашей профессии, такое он проявил искусство.

- Ну? - сказал Джонас. - Как же это было?

- Да вот, сэр, - отвечал Джоблинг, - все это можно рассказать в двух словах. Одного джентльмена нашли утром на какой-то малолюдной улице лежащим в дверях - скорее даже не лежащим, а сидящим на пороге и, следовательно, подпирающим двери. На его жилете оказалась всего одна-единственная капля крови. Он умер и уже остыл, и, по-видимому, был убит, сэр.

- Всего одна капля крови! - повторил Джонас.

- Сэр, этого человека, - ответил доктор, - убили ударом в сердце. Ударом в сердце. И так искусно, сэр, что смерть произошла мгновенно и сопровождалась внутренним кровоизлиянием. Предполагают, что некий знакомый ему медик (на которого пало подозрение) вовлек его в разговор под каким-то предлогом, очень возможно, взял его за пуговицу, как это бывает в разговоре, другой рукой потихоньку исследовал пациента, точно наметил место и, совсем приготовившись, извлек инструмент...

- И проделал эту штуку, - подсказал Джонас.

- Совершенно верно, - ответил доктор. - Это была в своем роде операция, и превосходная! Знакомый медик так и не отыскался, и, как я уже говорил вам, это дело приписали ему. Он убил или не он, не могу вам сказать. Но так как я имел честь быть приглашенным на вскрытие вместе с двумя или тремя собратьями по профессии и присутствовал при самом тщательном исследовании раны, то скажу не колеблясь, что она сделала бы честь любому хирургу; а если это был профан, то ее надо считать или произведением высокого искусства, или результатом необычайно счастливого и благоприятного стечения обстоятельств.

Его слушатель был так заинтересован этим случаем, что доктор продолжал объяснять дальше, водя большим и указательным пальцами по своему жилету, а также взял на себя труд отойти в угол комнаты и изобразить сначала убитого, потом убийцу, что он и проделал с большим успехом. После того как бутылка была выпита и история рассказана, Джонас был все в таком же приподнятом настроении и так же непохож на себя, как и тогда, когда садились за стол. Если, как рассуждал Джоблинг, причиной тому было хорошее пищеварение, он, должно быть, не уступал в этом отношении страусу.