Значит, коллега Зо Мьин вышел из гест-хауза в одной обуви, а вернулся в другой. Странная манера переобуваться на улице, странная даже для такого франта, как Зо Мьин. Впрочем, подождите-ка: что же, он носил запасные ботинки под мышкой’ Нелепость, не в карманы же он их запихал. А зачем ему носить ботинки с собой? Зо Мьин взял их уже здесь, в номере, чтобы сбить нас с толку. А парусиновые туфли выбросил, поди их теперь найди.

Да, действительно, все могло быть именно так. Заразив профессуру спортивным азартом, Зо Мьин мог пролезть под рингом (он это делал несколько раз и возвращался, так что его отсутствие не могло показаться странным), выйти с другой стороны и отправиться в гест-хауз. Риска никакого: если бы Ла Тун и Тимофей оказались в это время в номере, Зо Мьин с. легкостью мог бы им объяснить, что ему надоел мордобой. А скорее всего он предварительно убедился, что Ла Тун и Тимофей увлечены подготовкой к ужину. Затем он, бесшумно ступая, вошел в номер, вывернул лампочку… нет, он вывернул лампочку лишь тогда, когда услышал на улице наши с Инкой голоса: свет нужен ему самому, а кроме того, трудно было бы оправдаться, если бы Ла Тун или Тимофей застали его в темноте. Что касается скомканного коврика и следа, то, возможно, это получилось непроизвольно, когда Зо Мьин заметался по номеру, ища выхода в кромешной тьме. А другие ботинки он схватил уже на бегу. Видимо, это было интуитивное решение: именно такими мгновенными зигзагами преступники и сильны.

«Преступники…» Слово было произнесено, пусть даже мысленно, и в этом нужно отдать себе отчет. А не хватит ли на одни сутки детективных версий? Не игра ли это утомленного воображения? Сомнительно, правда, что я мог бы выдумать парусиновые туфли, которых никогда не видел. И тем не менее печальный опыт предшествовавших догадок должен был чему-то меня научить.

Подождем, сказал я себе, не стоит даже тревожить Ла Туна. Хаген твердо заявил, что у него ничего не пропало. Значит, не исключена возможность, что Зо Мьин повторит свою попытку — или вещь, которую он искал, ему не слишком нужна. Во втором случае мы спокойно вернемся в Рангун, и пускай наше открытие останется при нас. Когда-нибудь в Союзе я расскажу обо всем этом Инке — и все. Но если у Хагена все-таки что-то исчезнет, мы, по крайней мере, будем знать, где это искать.

Я скосил глаза в сторону Зо Мьина. Ювелир лежал рядом с Володей в центре комнаты, подоткнув себе под бока темно-синее покрывало с широкой белой каймой. Володя накрылся простыней с головой, оставив себе сбоку лишь окошечко для дыхания. Он дышал под простыней глухо и тяжко, со всхлипами. А Зо Мьин был совершенно недвижен, даже грудь его, кажется, не вздымалась. Но теперь меня не покидало ощущение, что это от него исходят недоброжелательность и беспокойство, совершенно меня разбудившие. Недоброжелательность, адресованная лично мне, в этом я не мог ошибиться. Достаточно было вспомнить, как зло он посмотрел на меня вчера, когда я напомнил всем, что это Зо Мьин заказал для нас моторную лодку. Ловкий ход: отправить нас всех в открытое море, а самому под тем или иным предлогом остаться одному. Видимо, эту возможность он держит как основную, а вчерашний налет на гест-хауз был всего лишь неудачной импровизацией. Любопытно: ради чего ювелир не скупится на затраты? Монский бокс обошелся ему в полторы тысячи кьят, лодка — в две тысячи. между тем как месячная зарплата того же Тан Туна составляет триста пятьдесят кьят. Что же за сокровище возит с собою герр Боост (кроме истины, разумеется, но что такое истина для предприимчивого ювелира). А не лучше было бы предупредить самого Бооста? Нет, конечно же, нет: соль гипотезы сразу же выпадает в осадок обвинения, а для этого у меня нет достаточных оснований

Тут еще одно: сам герр Боост, похоже, не осознает себя владельцем предмета повышенного спроса, он ведет себя как человек, не имеющий чем дорожить. Правда, и такое бывает: разве мы всегда отдаем себе отчет, какими сокровищами обладаем?

— Саша, — сонным голосом пробормотала, не открывая глаз, Инка. — Выключи курицу, пожалуйста.

— Бог ты мой, какую курицу? — удивился я.

Инка вздохнула

— Ну, эту… Очень кричит.

Володина простыня зашевелилась, из-под нее послышался сдавленный смех.

— Ну вас к черту, — сказал Володя, высовывая всклокоченную голову. — Женатики проклятые, спать не дают.

Инка приподнялась, разжмурилась, посмотрела на Володю

— А, и ты тут, — проговорила она и снова уронила голову на подушку. — Пушочек.

— Здрасьте, — обиделся Володя. — Прямо с рассвета начинают обаять. С вами опухнешь.

Володя и в самом деле по утрам имел обыкновение выглядеть несколько заспанным и помятым.

— Чем ты недоволен? — спросил его я.

— Та, сожрали всего, — горько пожаловался Володя.

— Кто?

— Ну, эти… шистозоматозы. Всю ночь преобладал.

— В цинковом гробу отоспишься, — успокоил я Володю. — А тебя будто бы не ели?

— Я несъедобный.

— И чего тогда кряхтишь? — поинтересовался Володя. — Целый час уже тебя слушаю.

Странно, я уверен был, что работа моей мысли совершенно беззвучна.

— Это, видишь ли, — сказал я, — размышление номер один, о тяготах жизни. В соседнем монастыре сейчас думают, ну и я к ним подключился.

Натужная шутка моя имела под собою основу: согласно буддийскому уставу монахи, когда просыпаются по звуку деревянного колокола, благодарят Будду за возможность еще на шаг приблизиться к окончательной нирване, а затем обязаны погрузиться в названное мной размышление, завершающееся молитвой о спасении всех живых тварей. Володя об этом, по-видимому, не знал, и потому моя шутка ему не понравилась.

— Врешь ты все, — буркнул он и демонстративно закрыл глаза.

— Нет, Александр Петрович прав, — бодрым голосом, как будто и не спал вовсе, проговорил Тан Тун — Сейчас монахи думают, а потом пойдут раздавать у ворот цветы. Доброе утро.

— Слушайте, какая прелесть! — воскликнула Инка и села — В Рангуне я этого не видала.

Тан Тун уже тоже сидел и натягивал через голову юбку Как и Ла Тун, он тоже был в московской майке, но только майка эта просторно болталась на его щупленьком теле.

— Здесь провинция, — пояснил Тан Тун, — здесь уважают обряды. Пойдемте смотреть?

— Пошли! — загорелась Инка. — Мальчики, одевайтесь! А фотографировать можно?

— Если Хаген разрешит, — ядовито сказал Володя.

Услышав свое имя, Хаген шевельнулся и, не открывая глаз, с довольно правильной дикцией произнес по-русски:

— Хаген нет разрешат. Только если Хаген спать.

— Значит, Хаген будет спать, — решительно сказала Инка. — Так можно взять камеры, Тан Тунчик?

Тан Тун приготовился обстоятельно ответить, но не успел С улицы послышался рокот мотора и лязг гусениц. Этот звук был настолько странен в провинциальной тишине, что мы, как по команде, затихли.

Лязг приближался.

— Я знаю, что это, — мрачно сказал Володя. — В город ворвались инсургенты. Сцапают нас и будут по джунглям таскать да обменивать.

— Нет, это не инсургенты, — серьезно ответил Тан Тун. — Это…

И вдруг лицо его засияло. Он вскочил, одернул юбку и подбежал к окну.

— Это знаете что? Это ви-ай-пи уезжает!

Мы с Володей и с Инкой тоже кинулись к окну. Инка была в ночной пижаме, и на ее месте я бы так не торопился, но, в конце концов, в тесной компании можно отбросить ряд условностей.

Минуту на улице было пусто, только низкие заборы из дырчатых жестяных полос тряслись от приближающегося грохота. Затем мимо нашего окна промчалась полугусеничная танкетка с лихо задранным орудийным стволом, за нею — четыре синих «лендровера» военно-морского флота, битком набитые людьми в униформе. В арьергарде, тарахтя и чадя, катился веселенький броневичок с зенитным пулеметом на крыше.

— Что за жизнь у этих ви-ай-пи, — пробормотал Володя. — Тоска зеленая. На пляж человек не может попросту съездить.

— Слушайте, — сказала Инка, — а ведь мы все-таки едем в Маумаган!

И мы исполнили короткий произвольный танец, который разбудил всю нашу компанию.