В той же своей записной книжке нашел я такие строчки:

Открыл или не открыл я тот новый край, пусть мне будет позволено утаить это. А вот что здесь, на Севере, я лучше понял, по-новому открыл для себя Хемингуэя — это уж точно.

Здесь необходимо краткое пояснение. Автор прервал свой рассказ потому, что не знал, как ему дальше обойтись с Александром Акимовичем. Можно было бы, конечно, добросовестно выложить определенные свои наблюдения над ним, и автор, вероятно, и поступил бы так если бы не вспомнил в то время одного такого человека с пером, который слывет критиком и который, хочет того автор или нет, будет делать на полях энергичные пометки, прикидывать и так и сяк, а потом выскажется насчет того, что автор, конечно, имел под руками необыкновенно интересный, благодарный материал, но почему-то не подумал, что материал — это одно, а умение обобщать, типизировать — другое. Александр Акимович, несомненно и безусловно, в жизни куда более интересный человек, чем это показалось автору, и удивительно, как это он осмелился так поспешно выдавать бытовые мелочи в качестве деталей к портрету, почему заметил какого-то кота Васюту и не заметил, что Александр Акимович на самом деле обеспокоен чем-то более значительным, нежели тем, надо или не надо писать сыновьям про искалеченную кошачью лапу.

Критик всегда дальновиден, и автор, помня хорошо об этом, стал присматриваться к своему Александру Акимовичу пристальнее, и вот тут неожиданно случилось вот что: Александр Акимович стал двоиться, даже троиться в его глазах, и автор понял, что никакого Александра Акимовича нет, а есть, представьте, и то, и другое, и третье. Есть, в самом деле, есть Александр Акимович с явной претензией на безгрешного героя. Это он весь день на ногах, на обед в кают-компанию приходит усталый, но, несмотря на это, и здесь не может легкомысленно позволить себе отделить общественное от личного: даже в этот момент находит всякие вопросы, которые можно решить и обсудить. Дверь в его каюте всегда открыта настежь: пусть знает матрос, что в любой момент может зайти сюда, не очень задумываясь о том, что не дал капитану третьего ранга отдохнуть. Еще не успев снять китель в своей городской квартире, куда приходит не чаще раза в неделю, Александр Акимович берется за телефон: не случилось ли чего в его отсутствие на корабле? В квартире, которую летом занимает Васюта один, Александр Акимович живет с женой и двумя детьми. И обставлена квартира так, чтобы в любое время можно было собрать чемодан, отдать соседу кресла и диван и переехать на другое место, а куда — это уже начальству виднее. Давали недавно новую, двухкомнатную квартиру, но узнал, что для кого-то она более нужна: квартиру отдал, а сам согласился еще неизвестно сколько времени ждать. И отпуск у нашего Александра Акимовича всегда почему-то не в июле, не в августе и даже не в сентябре, а где-то в конце года, когда уже не так зовет юг и кажется лучше всего поехать в деревню к родителям.

Таков Александр Акимович номер один. Автор на самом деле знал его и таким и мог бы, уж если на то пошло, и более привлекательным его нарисовать, но, к счастью, он немного знает и своего критика. Особенность этого критика в том, что ему обязательно надо найти недостаток в любом произведении и что ни единый герой не дотягивает до его высокой, недоступной авторскому пониманию, мерки. Ну чем плох, скажите, Александр Акимович номер один? Читатель, не испорченный нашим критиком, обязательно скажет: «Дай бог нам побольше таких людей!» А наш критик на то ответит, что, мол, Александр Акимович хороший человек, но уж слишком аскетический какой-то и нетребовательный к жизни, и мирится со многим, и не нравится ли автору эта его пассивность, потому что он наверняка сочувствует герою, а дальше этого не идет.

И что после этого делать автору? Молча проглотить пилюлю и попытаться нарисовать Александра Акимовича номер два? Что ж, вот вам Александр Акимович номер два. Он примерный семьянин. На календаре в его квартире вот уже второй месяц все тот же день, в который уехала на юг жена с детьми: время остановилось для Александра Акимовича. Жене он пишет чуть ли не каждодневно, жена, кажется, пишет ему тоже часто. Александр Акимович может и «палубу» в квартире «надраить», и посуду вымыть. В свободное время он почитывает стихи Эдуарда Асадова и в то же время, забыв, что он не на корабле, называет свадьбу «мероприятием».

«Нет, не то, — снова скажет наш критик, — это, может, и хорошо для воскресной страницы в газете, но только не для очерка. Идиллично, ограниченно, камерно. Вот если бы у Александра Акимовича был конфликт из-за квартиры, которую он так легкомысленно отдал другому, вот если бы кот Васюта выступал символическим обобщением этого… ну, сами знаете, мещанства!.. Вот если бы…» И не станет ведь после этого автор, словно утопленник за соломинку, хвататься за еще один образ Александра Акимовича, известный автору. Этот подпольный Александр Акимович побаивается жены, и если, допустим, удается выручить друга двумя червонцами, то делает все так, чтобы об этом не знала ни единая душа. Этот Александр Акимович, если заглянет к нему тот же друг, а жены не будет дома и они выпьют бутылочку «старлея», припрячет потом пустую бутылку так, что ее не найдет никакой Шерлок Холмс, пускай он даже будет и в юбке. И от современной молодежи не в восторге Александр Акимович, и любит иногда похвалить себя и свой моложавый вид, который у него потому, что живет «правильной жизнью».

Вот какое дело с Александром Акимовичем, дорогой читатель; вот и возьми его после этого в герои очерка. Пускай уж лучше будет он просто службистом, без которого автору не обойтись хотя бы потому, что в один прекрасный день услышал от него новость: корабль выходит в море! Готовься, братва!

Море!.. Лежало оно где-то за сопками, манящее и близкое, но недоступное пока. И вел к нему залив, раздваивающийся здесь, вблизи города, и было удивительным, что это, очень точно отпечатанное на карте, где-то в Белоруссии представлялось бог знает чем, а здесь оно — просто неширокое лоно воды: ищи не ищи сравнения, а сравнишь все равно с озером, которое видел где-нибудь в Мяделе или в Глубоком. И совсем уже удивительно, что невысокая сопочка с разрушенным дотом, оставшимся от войны, та сопочка, на которую каждый день поднимался, направляясь в город, сопочка, где всегда пасся буланый гладкий конь и где на откосе покосился деревянный домик, обитый фанерой, досками и листами толя, — совсем уже удивительно, что все это называется мысом и тоже обозначено на карте.

Карта скажет тебе, что ты на краю земли. Только это почувствуешь и без того, едва извилистой тропкой или по дощатым сходням поднимешься на сопку, продолговатую и напоминающую некий горб, как сугроб, всю пеструю от серых слоев гладких пород, от больших трещин, поросших ягодником, мхом и сочно-нежной травой, — почувствуешь это, когда обойдешь две-три рыжевато-зеленые луговины, все в кочках и неожиданно грязные на этой тверди и высоте, сядешь на камень и станешь смотреть на залив.

Взгляд твой устремится вдаль, туда, где небо меж сопками низко висит над водой, где, наконец, не видно никакой воды, а видны только сопки и небо, и небо течет над сопками, и кажется, что сопки — это пороги, а небо — река, которая страшно свергается там, на горизонте, в бездну.

И вот наш первый выход в море: стоим на капитанском мостике в открытой всем ветрам ячейке-боковушке, рядом с сигнальщиком, смотрим, как медленно отплывают назад сопки, как отдаляется город: словно сбиваются в один гурт дома, становится шире над ними горизонт, а корабль все идет, и малахитово-зеленая дорожка стелется за ним, долго покачиваясь на воде. С интересом наблюдаешь, как постепенно к чистому, прозрачному цвету дорожки прибавляется сиреневый тон, как вода густеет, приобретая сизый блеск и временами еще остро отсвечивая холодной свежей голубизной. Посмотришь вперед: по обе стороны лежат темные валы сопок. Чем дальше от города, тем более мрачными кажутся они, и не видать на них ни деревца, а только кое-где в ложбинах белеет снег. Потом смотришь вниз: бушует, пенится у борта вода, напряженно вздымается каким-то пологом волна и, качнув еще раз, разлетается с шумом, вся в белых пузырях, растающих в одно мгновение, и теперь там, где были они, голубой водоворот.