- Мне кажется, я только мешаю вам, - пробурчал Шелтон. - Я лучше уйду!

Антония рассмеялась.

- Мне так нравится, когда вы стоите на коленях; у вас очень забавный вид! - И она бросила ему ярко-красную гвоздику. - Хорошо пахнет, правда?

- Слишком хорошо!.. Ох, Антония! Зачем вы это делаете?

- Что делаю?

- Разве вы не понимаете, что вы делаете?

- Как что? Собираю цветы!

И она снова побежала к клумбам, нагнулась и стала нюхать распустившиеся бутоны.

- Не хватит ли?

- О нет, - отозвалась она. - Нет, нет... нужно еще очень много. Пожалуйста, делайте букеты, если... если любите меня.

- Вы знаете, что я люблю вас, - глухо сказал Шелтон.

Антония посмотрела на него через плечо; лицо ее выражало недоумение и вопрос.

- А ведь мы с вами совсем разные, - сказала она. - Какие цветы поставить в вашу комнату?

- Выберите сами.

- Васильки и махровую гвоздику. Мак - чересчур легкомысленный цветок, а простая гвоздика слишком уж...

- Простая, - подсказал Шелтон.

- А резеда слишком жесткая и...

- Пахучая. Но почему васильки?

Антония стояла перед ним выпрямившись, такая молодая и стройная; лицо ее было очень серьезно: она колебалась, не зная, что ответить.

- Потому что они темные и бездонно-синие.

- А почему махровую гвоздику? Антония молчала.

- А почему махровую гвоздику?

- Потому что... - начала она и, покраснев, согнала с юбки пчелу. Потому что... в вас есть что-то такое, чего я не понимаю.

- Вот как! Ну, а какие цветы я должен дать вам?

Она заложила руки за спину.

- Мне? Все остальные.

Шелтон выхватил из лежавшей перед ним груды исландский мак на длинном и прямом стебле, чуть изогнувшемся вверху под тяжестью цветка, белую гвоздику и пучок жесткой пахучей резеды и протянул Антонии.

- Вот, - сказал он, - это вы!

Но Антония не шевельнулась.

- О, нет, я не такая!

Пальцы ее за спиной медленно разрывали в клочья лепестки кроваво-красного мака. Она покачала головой и улыбнулась сияющей улыбкой. Шелтон выронил цветы и, сжав ее в объятиях, поцеловал в губы.

Но руки его тотчас опустились: не то страх, не то стыд овладел им. Антония не сопротивлялась, но поцелуй снял улыбку с ее губ, оставил в глазах отчуждение, испуг и холод.

"Значит, она вовсе не кокетничала со мной, - с удивлением и гневом! подумал он. - Чего же она хотела?"

И, как побитая собака, он с тревогой вглядывался в ее лицо.

- А теперь куда? - спросила Антония, придерживая свою гнедую кобылу, когда они свернули на Хайстрит в Оксфорде. - Мне не хочется возвращаться той же дорогой, Дик!

- Мы могли бы проскакать по лугам, два раза пересечь реку, а потом домой, но вы устанете.

Антония покачала головой. Тень от соломенной шляпы легла на ее щеку; розовое ухо просвечивало на солнце.

После того поцелуя в саду что-то новое появилось в их отношениях; внешне Антония вела себя с ним по-прежнему дружески, спокойно и весело. Но Шелтон чувствовал, что в ней произошла внутренняя перемена, как чувствуется перед изменением погоды, что ветер стал каким-то иным. Своим поцелуем он запятнал ее непорочную чистоту; он пытался стереть это пятно, но след все же остался, и след этот был неизгладим.

Антония принадлежала к самой цивилизованной части самой цивилизованной в мире нации, чье кредо гласит: "Можно любить и ненавидеть, можно работать и жениться, но никогда нельзя давать волю своим чувствам; дать волю чувствам значит, оставить след в памяти окружающих, а это вещь непростительная. Пусть наша жизнь будет такой же, как наши лица, пусть не будет на ней ни складок, ни морщинок - даже от смеха. Только тогда мы будем действительно "цивилизованными людьми".

Шелтон чувствовал, что Антонию томит смутное беспокойство. То, что он дал волю своим чувствам, было, пожалуй, даже естественно и могло лишь на мгновение смутить ее, но благодаря ему у нее появилось ощущение, будто и она дала волю своим' чувствам, а это уже было совсем другое дело.

- Вы разрешите мне заглянуть в "Голову епископа" и узнать, нет ли для меня писем? - спросил он, когда они проезжали мимо старой гостиницы.

Шелтону подали засаленный тонкий конверт, на котором старательным четким почерком было выведено: "М-ру Ричарду Шелтону, эсквайру", - казалось, человек, писавший эти строки, вложил в них всю душу, только бы письмо дошло по назначению. Оно было трехдневной давности, и, как только всадники тронулись в путь, Шелтон принялся читать его. Оно гласило:

"Гостиница

"Королевский павлин".

Фолкстон.

Mon cher monsieur Шелтон!

Вот уже третий раз берусь я за перо, чтобы написать Вам, но так как я ничем не могу похвастать, кроме неудач, то все откладывал письмо до лучших дней. В самом деле, мною овладело столь глубокое уныние, что, если бы я не считал своим долгом сообщать Вам о своей судьбе, - право, не знаю, хватило ли бы у меня духа написать Вам даже сейчас. Les choses vont de mal en mal {Дела идут все хуже и хуже (франц.).}. Говорят, здесь никогда еще не было такого плохого сезона. Полный застой. И тем не менее у меня тысяча мелких дел, которые отнимают уйму времени, а оплачиваются так ничтожно, что этого не хватает даже на жизнь. Просто не знаю, как быть; одно мне ясно: в будущем году я сюда ни в коем случае не вернусь. Владелец этой гостиницы, мой дорогой хозяин, принадлежит к той многочисленной категории людей, которые не крадут и не занимаются подлогами лишь потому, что у них нет в этом необходимости, а если бы даже такая необходимость и появилась, у них не хватило бы на это храбрости, - к той категории людей, которые не изменяют женам, потому что в них воспитали веру в незыблемость брака и они знают, что, нарушив брачный обет, они рискуют оказаться в неприятном положении и погубить свою репутацию; которые не играют в азартные игры, потому что не смеют; не пьют, потому что это им вредно; ходят в церковь, потому что туда ходят их соседи, а также для того, чтобы нагулять аппетит к обеду; не убивают, потому что, не преступая остальных заповедей, >не имеют к тому оснований. За что же уважать таких людей? А между тем они пользуются большим почетом и составляют три четверти нашего общества! Эти господа придерживаются одного правила: они закрывают на все глаза, никогда не утруждают своего мыслительного аппарата и плотно затворяют двери, опасаясь, как бы бездомные псы не забрели к ним и не искусали их".

Шелтон перестал читать, чувствуя на себе вопросительный взгляд Антонии, которого он в последнее время стал бояться. В глазах ее был холодный вопрос. "Я жду, - казалось, говорили они. - Я хочу, чтобы вы рассказали мне что-нибудь, - что-нибудь полезное, что помогло бы мне верить в жизнь, но не заставило бы слишком много думать".

- Это письмо от того молодого иностранца, - сказал Шелтон и снова погрузился в чтение.

"У меня есть глаза - вот я и пользуюсь ими; к тому же у меня есть нос pour flairer le humbug {Чтобы учуять ханжество (франц.).}. Я вижу, что никакая самая большая ценность не может сравниться со "свободой мысли". У меня можно отнять что угодно, on ne peut pas m'oter cela! {Но этого у меня отнять нельзя! (франц.).} Здесь для меня нет никакого будущего, и я, конечно, уже давно бы уехал отсюда, будь у меня деньги, но, как я уже сообщал Вам, то, что я в состоянии здесь заработать, едва дает мне de quoi vivre. Je me sens ecoeure {На пропитание. Мне все так опротивело (франц.).}. Не обращайте, пожалуйста, внимания на мои иеремиады. Вы же знаете, какой я пессимист! Je ne perds pas courage! {Я не теряю мужества! (франц.).}

От души надеюсь, что Вы здоровы. Сердечно жму Вашу руку и остаюсь

Преданный Вам Луи Ферран".

Шелтон ехал, держа в руке распечатанное письмо и внутренне негодуя на то странное смятение, которое вызвал Ферран в его душе. Казалось, этот бродяга-иностранец задел в его сердце давно молчавшую струну, и она зазвучала жалобно и возмущенно.