И вот, стоя на весах, я заученно мыслил: «Чеченцы… Ингуши… Это плохие люди… Сосланы в Казахстан…» Но весы почему-то неверно оценили мои «правильные» мысли и прибавили килограммов пять моей «грешной душе». Я объяснил их поведение тем, что они правильно оценивают только те мысли, к которым пришел человек сам. Я мог не верить Чемодану, но как я мог не верить газетам, на которые он ссылался? Ну и весы! Я решил никому не говорить об их тайне.

Вскоре странное поведение весов было замечено моими товарищами по команде. Правда, закономерности никакой никто не обнаружил, а потому завхоз послал за старичком мастером на квартиру. Но оказалось, что он съехал, оставив на двери записку «Отбыл в XXI век». Всем, конечно, стало понятно, что старика в детстве с печки уронили. Пришлось стадиону купить новые весы. А старые поставили за ненадобностью в кладовочку.

Мы снова пошли в школу. Но игры на первенство города продолжались. Жара спала. Дожди прибили пыль и смягчили грунт. Стало приятней бросаться на мяч. В школе я по-прежнему «скользил» на грани тройки — тройки с минусом по всей математике, физике и химии. Меня не утешало то, что мои сочинения по литературе попадали на школьную выставку, а контрольные по немецкому у меня «передирал» весь класс, включая отличников. Не утешало даже то, что я наравне с немецким знал и английский, и французский, которые учил сам. Все равно я чувствовал себя в школе неполноценным человеком.

Вскоре всех нас, старшеклассников, собрали в актовом зале. Директор школы Дмитрий Федорович, он же Утюг, прозванный так за форму лысого черепа, потный от чувства важности момента и от повышенной бдительности, добившись тишины, которую он именовал любовно «гробовой», поведал учащимся вверенной ему школы, что зарубежные агентуры усиливают свою подрывную деятельность в нашей стране, и в частности в городе Ростове-на-Дону. На их удочку попадают разложившиеся интеллигенты и безродные космополиты.

Про «безродных космополитов» мы знали давно. Это всякие лжеученые генетики и бездарные композиторы Шостакович и Кабалевский с их антинародной «какофонией». У нас в Ростове тоже нашлись такие, кто низкопоклонствовал перед иностранщиной: какие-то режиссеры, какие-то доктора наук, которым был дан решительный отпор, — ходили разговоры о том, что многих из них поснимали с работы.

Теперь, как нам доверительно сообщил директор, вражеские агентуры нашли себе питательную среду и в медицинских кадрах, используя лиц, лишенных чувства Родины. Но мужественные ростовские чекисты уже арестовали преступную группу врачей, которые неправильным лечением губили простых советских людей. Арестованные — это в основном известные в городе профессора.

Я и, наверное, все остальные в зале стали напряженно думать: кто же эти профессора-преступники? В те годы почти все профессора города жили на главной улице и кроме работы в клиниках имели на дому частную практику. Сколько раз я, гуляя с друзьями по главной улице, читал таблички на дверях домов: «Профессор Зимонт. Болезни уха-горла-носа»… «Профессор Эмдин. Заболевания нервной системы»… «Профессор Срулёв. Кожно-венерические заболевания и мочеполовые расстройства»… Табличек с фамилиями профессоров, занимавшихся кожно-венерическими заболеваниями и мочеполовыми расстройствами, было больше всего. Меня и других ребят особенно забавляла фамилия «Срулёв». Но дома от родителей я узнал, что, оказывается, есть такое еврейское имя — Сруль и ничего неприличного в нем нет. И все остальные фамилии на табличках были еврейские. Значит, арестованные отщепенцы все были евреями! Вот что, выходит, означали слова директора «лица, лишенные чувства Родины»! По залу пробежало какое-то злое веселье. Все стали оборачиваться и смотреть в упор на учащихся еврейской национальности, словно видели их впервые. Под этими злобно-игривыми взглядами учащиеся еврейской националыюсти невольно втянули головы в плечи. Можно было подумать, что у них немытые шеи (хотя это было вовсе не так) и они прячут их от товарищей. После того как Утюг, завершая свою речь, призвал учащихся к бдительности, на сцену выскочил бледно-белесый географ Витольд Игнатьевич и, трясясь, «заклеймил»… Затем «заклеймил» военрук, с трудом подбирая тяжеловесные слова… Нас развели по классам. Но на этом не закончилось. Наоборот, все только начиналось. Пройдет три с половиной месяца, и 13 января 1953 года в «Правде» появится сообщение ТАСС о разоблачении сионистской группы кремлевских врачей-убийц, которые в основном имели еврейские фамилии. Аресты осенью в Ростове были лишь угодливой реакцией провинции на начавшиеся аресты в Москве. И провинция, как всегда, переплюнула столицу по количеству арестованных профессоров.

Идя со всеми в класс, я думал о том, что с детства слышу про борьбу с врагами народа, которые где-то рядом, за спиной. Сейчас это «безродные космополиты», а раньше были троцкисты. О них я слыхал от папы и братьев еще до войны, когда мне было года четыре. Это те, кто устраивает крушения поездов и аварии на заводах. Это их тогда забирала закрытая машина «черный ворон». Она каждый день медленно, словно собачья будка, кралась по нашему проспекту Осоавиахима, подпрыгивая на булыжниках мостовой, подъезжала задом то к одному подъезду, то к другому. Завидев ее в окно, оба моих брата кричали матери: «Мама! Мама! «Черный ворон» приехал за врагами народа!» Мать, вытирая руки о передник, выбегала из кухни, и все мы выскакивали на балкон. Мы жили на втором этаже, и нам с балкона, как из театральной ложи, хорошо было видно, как в такую машину из дома напротив дядьки с револьверами выводили лысого доктора. Он держал руки за спиной, лицо его светилось от стыда и ужаса. Его сажали в «черный ворон» и медленно ехали к следующему дому… А мама удивлялась: надо же, а она-то думала, что он добрый… В соседнем доме забрали старого инженера. Это было так интересно — смотреть, как арестовывают врагов народа! Последнее время мы, дети, только и играли с яростным упоением в чекистов и троцкистских шпионов.

Верховодил всеми Севка с заячьей губой, живший в соседнем подъезде. Даже мой старший брат Вова, тот, который потом погибнет на фронте, освобождая Севастополь, прислушивался к Севке. Севка якобы знал подробности процедуры расстрела и восторженно рассказывал нам об этом. Это было так здорово, что однажды во дворе мы не только «ловили шпиона», но и разыграли заседание «тройки» и сцену расстрела. Мне все ужасно нравилось до тех пор, пока «тройка», то есть мои братья и председатель — Севка, не объявила меня пойманным троцкистским шпионом. Идея эта пришла Севке, и мои братья сперва было заикнулись, почему шпионом должен быть я. Но Севка с апломбом заявил, что меня расстреливать не жалко, потому что я, как самый маленький, даже еще не учился в школе и, главное, не был пионером. Аргумент был настолько силен, что мои братья тотчас согласились с Севкой, решительно отбросив такие пережитки, как родственные чувства. Меня поставили около помойки и собрались расстрелять из игрушечных пугачей. Я не соглашался на такую роль, и мои братья, ласково обнимая меня, стали уговаривать, объясняя, что все будет понарошку, что мне надо будет только упасть, когда они бабахнут. Мне взбрело в голову, что меня надувают. Особенно подозрительной мне показалась ласковость моего среднего брата Толи, который обычно гонял меня за то, что я мешал ему делать уроки. Я вообразил, что если я упаду, то уже не встану, как обещают братья, а обязательно умру — не увижу маму, небо, деревья… Я буду лежать, а из меня будет вытекать живая кровь… И я поднял отвратительный крик, портящий всю солидность серьезного и красивого мероприятия дворовых «чекистов». На крик прибежала моя мама. Она незаконно освободила меня и нанесла оскорбление действием (надрала за уши) членам «тройки». Она уносила меня, прижимая к себе, а Севка с заячьей губой, шепелявя, скулил сзади: «Тетя Сима, кого ж нам тогда расстреливать?» И братья подпевали ему: «Да, мама, кого ж нам тогда расстреливать, раз ты Костика у нас забрала?»

…В классе Инна Борисовна, классная руководительница, погрустневшая и как бы обессилевшая, сидела перед нами за столом. Она, как и все классные руководители, должна была провести с нами внеочередную политбеседу. Мы сидели за партами и с любовью и тревогой смотрели на целый иконостас над классной доской, образованный портретами вождей. «А вдруг и им угрожает опасность?! — подумал я, видимо неосознанно предощущая скорое появление на свет «дела» кремлевских врачей. — И даже ему?! Нет, не может быть!» — И я посмотрел на самый большой портрет, висевший в центре. С него взирал на нас, как нам казалось, красивый, верней, прекрасный и самый мудрый человек. Величайший вождь всех народов. Даже усы у него были самые большие и пышные. Пышней, чем у самого Буденного. Вот они все, наши руководители! Вот товарищ Маленков. Вот незабвенный товарищ Жданов. Это он так здорово отделал горе-поэтессу Ахматову — «полумонашку-полублудницу», как он ее назвал в докладе, который мы по программе изучали всем классом! Правда, Ахматову мы никогда не читали, да и читать не будем! Вожди знают, что говорят. А мы им беспредельно верим. Правда, у этого, лысенького, неприятная улыбка. Но он не виноват. У него склад лица такой. Это славный чекист номер один Лаврентий Павлович Берия. Он надежно охраняет Вождя и его соратников от происков всяких агентур. Недаром же о товарище Берии поется в красивой песне композитора Мурадели: