— Ну вот, друзья мои, я решил, как видите, перед смертью еще раз посмотреть на герандские озера, — сказал барон болотарям, которые собрались у мола, чтобы приветствовать герандского патриарха.

— Да разве дю Геники умирают! — возразил кто-то из болотарей.

В это время от ворот Туша к берегу направилась маленькая группа гуляющих. Впереди шла маркиза, а за ней под руку следовали Каллист и Фелисите. Сзади, шагах в двадцати, плелся Гаслен.

— А вот и мои родители, — сказал юноша, обращаясь к Фелисите.

Маркиза остановилась. При виде Беатрисы г-жа дю Геник испытала непреодолимое отвращение, хотя маркиза оделась к своему авантажу: на ней была широкополая шляпка из итальянской соломки, отделанная васильками, на плечи спадали золотистые локоны; в скромном платье из небеленого серого полотна, перехваченном в талии синим поясом с длинными развевающимися концами, она напоминала принцессу, одетую пастушкой.

«У этой женщины нет сердца», — подумала баронесса.

— Мадемуазель, — сказал Каллист, обернувшись к Фелисите, — познакомьтесь — это моя матушка и мой отец.

Потом он обратился к родителям:

— Мадемуазель де Туш и маркиза де Рошфид, урожденная де Катеран, батюшка.

Мадемуазель де Туш ответила на поклон барона и почтительно, с чувством благодарности склонилась перед баронессой.

«А ведь эта женщина, — подумала Фанни, — действительно любит моего сына: она как будто благодарит меня за то, что я произвела на свет Каллиста».

— Вы, я вижу, тоже пришли посмотреть, хороша ли добыча соли; но у вас куда больше оснований, чем у нас, интересоваться этими делами, — обратился барон к Фелисите, — ведь большая часть промыслов принадлежит вам.

— Барышня богаче всех владельцев, — вмешался один из болотарей, — да сохранит их господь бог, они хорошие дамы.

Обе компании раскланялись и разошлись.

— Мадемуазель де Туш никак нельзя дать больше тридцати лет, — заявил старик жене. — Какая же она красивая! И неужели наш Каллист предпочел этой великолепной дочери Бретани парижскую дылду?

— Увы, предпочел! — ответила баронесса.

У мола наших путешественников уже ожидала лодка, но переезд прошел скучно. Маркиза была холодна и держалась подчеркнуто важно. Фелисите побранила Каллиста за ослушание и разъяснила ему, в каком положении находятся его сердечные дела. Терзаемый мрачным отчаянием, Каллист бросал на Беатрису печальные взгляды, в которых любовь смешивалась с ненавистью. Ни одним словом не обменялись путники во время короткого переезда от герандского мыса до порта Круазик, где грузят на корабли соль; к пристани движутся женщины, поддерживая на голове большие глиняные чаши, что придает им сходство с кариатидами. Местные женщины привыкли ходить босиком и носят короткие юбки. И сегодня они не обращали внимания на то, что ветер свободно играет концами небрежно повязанной косынки, скрещенной на груди, — у большинства под косынкой не было ничего, кроме рубашки, но именно они-то и выступали особенно гордо, ибо чем меньше на женщине одежд, тем великолепнее она в своем благородном целомудрии. Небольшое датское суденышко принимало груз. Прибытие двух прекрасных дам вызвало любопытство подносчиц соли; и, чтобы избежать назойливых взглядов, а главное, чтобы сделать приятное Каллисту, Фелисите быстро направилась к скалам, оставив юношу наедине с Беатрисой. Гаслен шел позади своего господина примерно шагах в двухстах. Со стороны моря полуостров Круазик окружен гранитными скалами столь причудливой формы, что оценить их по достоинству может только бывалый путешественник, который знает, что такое величие дикой природы.

Позволительно думать, что скалы Круазика не имеют себе равных по первобытной красоте, так же как долина Гранд-Шартрез красивее всех долин Франции. Ни берега Корсики, где гранит образует живописные рифы, ни побережье Сардинии, где природа не скупится на величественные и грозные красоты, ни базальтовые скалы северных морей не являют столь удивительного зрелища. Щедрая на выдумки природа нагромоздила здесь утесы самых причудливых форм. Глаз человека, быть может, скоро утомят эти нескончаемые вереницы гранитных чудищ; в бурю их омывают волны, сгладившие мало-помалу все выступы и неровности. Под естественным сводом, высеченным с такой смелостью, до которой далеко даже Брунеллески, ибо самые великие произведения искусства суть лишь робкое подражание творениям природы, — под этим сводом вы обнаружите водоем, отполированный, как мраморная ванна, и усыпанный по дну тонким белым песочком; смело входите в эту теплую воду, достигающую всего лишь четырех футов глубины. Дальше вас пленят маленькие прохладные бухточки, укрытые, как портиком, грубо очерченными, но величественными скалами, которые напоминают стены дворца Питти, также являющего собой подражание неистощимой фантазии природы. Словом, разнообразие здесь необычайное. Вы найдете тут все, что могло бы измыслить или пожелать самое требовательное воображение. Есть даже заросли самшита, — явление столь редкое на берегах океана, что его можно считать, пожалуй, исключением. Эта рощица самшита, самая большая достопримечательность безлесного Круазика, находится приблизительно на расстоянии одного лье от порта, там, где берег далеко вдается в море. Один из гранитных мысов вздымается так высоко над водой, что даже в самые сильные штормы волны не доходят сюда: с южной его стороны по какому-то непонятному капризу природы, должно быть, еще в допотопные времена, образовался выступ, имеющий в ширину фута четыре. На этот выступ, то ли случайно, то ли попечениями человека, попало немного плодородной земли; во всяком случае, ее хватило, чтобы дать жизнь низкорослому самшиту, семена которого занесли на одинокий мыс птицы. Судя по чудовищным, узловатым корням, самшит этот насчитывает не меньше трех столетий. Подошва скалы треснула. Вулканические потрясения, следы коих неизгладимыми письменами врезаны в гранит, откололи от берега огромные глыбы. Море, достигающее в этом месте пятисот футов глубины, свободно, не встречая на своем пути препятствий, подходит к самой гранитной стене; возле нее, еле выступающим над водой полукольцом, рассыпаны камни, и пенный круговорот непрестанно их обегает.

Не всякий решится взойти на вершину этого Гибралтара в миниатюре, ибо порыв ветра может сбросить смельчака с округлой вершины в море или, что еще опаснее, на скалы. Этот гигантский часовой похож на сторожевую башню старинных замков, откуда можно было издали заметить приближение врага, охватывая взглядом все подступы и дороги; отсюда видны колокольня и скудная зелень Круазика, пески и дюны, которые наступают на возделанные нивы и уже заполонили окрестности Батца. Герандские старожилы уверяют, что в незапамятные времена здесь была крепость. Рыбаки, промышляющие сардину, по-своему окрестили этот утес, но теперь его чисто бретонское название уже забыто, что, впрочем, и не удивительно: его трудно произнести и еще труднее запомнить. Сюда и вел Каллист маркизу, зная, что с вершины открывается великолепное зрелище, да и гранитные берега изрезаны здесь так причудливо, как нигде на всем побережье.

Вряд ли стоит объяснять, почему Фелисите убежала вперед от своих спутников. Она, как раненая львица, искала уединения; она забиралась в гроты, подымалась на скалы, распугивала крабов или, не шевелясь, ничем не выдавая своего присутствия, наблюдала их крабью жизнь. Обычный дамский костюм стеснял ее, поэтому она надела панталоны, вышитые понизу, короткую курточку, касторовую шляпу и вместо палки взяла хлыст, — Фелисите любила щеголять своей силой и ловкостью, а в этом наряде она была во сто раз красивее Беатрисы. На плечи она накинула красную шаль китайского шелка и скрестила по-детски концы на груди. Долго еще Беатриса и Каллист видели Фелисите, — подобно яркому огоньку, она носилась по вершинам, перебиралась через пропасти, как будто искала опасностей, надеясь утишить ими свои душевные муки; она первой взобралась на скалу, поросшую самшитом, и, забившись в расщелину, задумалась. Что оставалось женщине, стоящей на пороге старости и уже испившей от кубка славы? Великие таланты жадно осушают его одним глотком, не замечая даже, как много мути — самолюбия, глупости, тщеславия — оскверняет этот пьянящий напиток. Впоследствии она признавалась, что именно здесь в ней возникла та странная мысль, которая привела в конце концов к тому, что знаменитая писательница Камилл Мопен умерла для общества. Дело началось с пустяка, многие не придали бы ему никакого значения, но душу Фелисите он поверг в бездну. Фелисите вытащила из кармана коробочку с клубничными леденцами для утоления жажды; и, лакомясь сластями, она невольно подумала, что клубника, пошедшая на изготовление леденцов, уже не существует более, однако она возродилась в свойствах конфет. Отсюда Фелисите заключила, что то же самое может происходить и с людьми. И море к тому же являло ей образ бесконечности. Великий ум, если только он верит в бессмертие души, при виде бесконечности невольно связывает ее с образом будущего и с религией. Эта мысль мелькнула в уме Фелисите и тогда, когда она открыла флакончик с духами. Все уловки, с помощью которых она старалась сделать Беатрису добычей Каллиста, показались ей сейчас смешными и мелкими: она почувствовала, что женщина умерла в ней, что она совлекла с себя все плотское и освободила то, что было в ней благородного и безгрешного. Опыт, знание, неудавшаяся любовь поставили ее лицом к лицу — и с кем же? Кто бы мог подумать? С щедрой матерью, утешительницей всех скорбящих, с римской церковью, которая к раскаивающимся — снисходительна, с поэтами — поэтична, с детьми — наивна, а того, кто дик и беспокоен душой, она завлекает своими тайнами, будя в нем неутолимое любопытство. Фелисите вспомнила те извилистые пути, куда невольно увлек ее Каллист, и сравнила их с крутыми тропками, вьющимися между скал. Каллист в ее глазах был по-прежнему посланцем небес, вестником благости, и она подавила свою земную любовь ради любви небесной.