— Они идут кружным путем, как это делал Лафонтен, направляясь в Академию! — сказала тогда в заключение мадемуазель де Туш.

И теперешняя шутка Фелисите напомнила маркизе этот разговор, ибо в ней содержался намек на ее коварную дипломатию. Г-жа де Рошфид имела над Каллистом неограниченную власть и без труда держала его в нужных ей границах; жестом, полунамеком она напоминала юноше о его безумном поступке на берегу моря. И тогда глаза бедного Каллиста наполнялись слезами, он умолкал и оставлял про себя все свои доводы, признания, муки с таким героизмом, который неминуемо тронул бы любую другую женщину. Своим дьявольским кокетством Беатриса довела юношу до такого отчаяния, что со дня на день он намеревался броситься на колени перед Фелисите и просить у нее совета. Из письма Каллиста Беатриса хорошо запомнила его слова о том, что любовь — высшее счастье, а быть любимым — второстепенное дело, и она умело пользовалась этим его изречением, чтобы сдерживать страсть в пределах почтительного и лестного обожания. Ее душа наслаждалась нежнейшими хвалебными гимнами, которые подсказывает молодым влюбленным сама природа; в них столько неподдельного вдохновения, в их криках, мольбах, в их восклицаниях, в их смелых планах на будущее столько невинных соблазнов, что Беатриса благоразумно предпочитала не отвечать на его восторги.

Беатриса все говорила ему о своих сомнениях и страхах, а он еще не требовал настоящего счастья, — этот ребенок добивался лишь позволения любить, искал самой важной победы — душевной близости. Женщина, которая бойка на словах, обычно крайне нерешительна в поступках. Может показаться странным, что Каллист, убедившийся, как много он успел в отношениях с Беатрисой после своего неудачного покушения, не пытался завоевать себе счастье дерзким образом действий; но любовь юноши столь возвышенна и благоговейна, что стремится достичь всего только силой нравственного убеждения; в этом и есть красота молодого чувства.

Тем не менее как-то вечером юный бретонец, истомленный своими желаниями, горько пожаловался Фелисите на Беатрису.

— Я думала, чем быстрее ты ее узнаешь, тем легче мне будет исцелить тебя, — ответила мадемуазель де Туш, — но ты сам испортил все своим нетерпением. Десять дней назад ты был ее властелином; а нынче, бедный мой мальчик, ты ее раб. И все потому, что у тебя не хватает силы слушаться меня.

— Что же теперь делать?

— Поссориться с ней. Скажи, что ты не намерен переносить ее суровость. Женщина обязательно увлечется в споре; веди себя так, чтобы она тебя оскорбила, и не возвращайся в Туш, покуда она тебя сама не позовет.

В каждом изнурительном недуге рано или поздно наступает такой момент, когда больной соглашается на любое средство и переносит самую мучительную операцию. Каллист как раз находился в таком состоянии. Он послушался совета Камилла и два дня просидел дома; но уже на третий он робко, с видом побитой собаки, заглянул в комнату Беатрисы, чтобы сообщить ей, что они с Фелисите ждут ее к завтраку.

«И это средство не помогло!» — вздохнула про себя Фелисите, увидев, как позорно сдал свои позиции Каллист.

В течение двух этих дней Беатриса подолгу простаивала у окна, откуда виднелась дорога в Геранду. Как-то раз Фелисите застала маркизу за этим занятием, и та заявила, что любуется на кусты дрока, окаймляющие тропинку, — золотистые цветы дрока так мило освещены лучами сентябрьского солнца. Таким образом, маркиза выдала свою тайну, и Камилл поняла, что достаточно ей подсказать своему юному другу одно только слово — и он будет счастлив, но она промолчала: Фелисите была еще слишком женщина и не могла толкнуть Каллиста на подобный шаг, который так труден для молодых людей, словно они боятся потерять все свои иллюзии. На сей раз Беатриса заставила себя ждать. Опоздание это было весьма знаменательным: маркиза лишних полчаса просидела за туалетом, желая окончательно пленить Каллиста и положить конец его долгим отлучкам. Наивный юноша ничего не понял. После завтрака Беатриса вышла в сад, и влюбленный бретонец обрадовался, как дитя, узнав, что его дама хочет еще раз побывать на том утесе, где она чудом спаслась от смерти.

— Только пойдем туда одни, — произнес Каллист прерывающимся голосом.

— Если я откажу вам, — ответила г-жа Рошфид, — вы, чего доброго, вообразите, что я боюсь вас. Увы, я говорила вам тысячи раз — я принадлежу другому и могу принадлежать только ему; когда я остановила на нем свой выбор, я еще не знала любви. Я совершила двойную ошибку и должна нести двойную кару.

Когда Беатриса начинала распространяться на эту тему, ей случалось пролить две-три слезинки, — по-настоящему такого рода женщины не способны плакать. Каллист испытывал к своей подруге такую жалость, что его любовная лихорадка на время утихала; в эти минуты он боготворил Беатрису. Было бы наивно требовать от двух столь различных характеров, чтобы они одинаково выражали свои чувства, как наивно требовать от двух деревьев различные пород, чтобы они приносили одинаковые плоды. Беатриса переживала ужасную борьбу; приходилось выбирать между самой собой и влечением к Каллисту, между мнением света, куда она надеялась рано или поздно вернуться, и подлинным счастьем; между страхом навсегда загубить себя, вторично уступив страсти, которой общество ей не простит, и надеждой на полное оправдание в глазах света. Она готова была внимать, не сердясь, даже не притворяясь рассерженной, словам слепой любви; не раз ее до слез трогали речи Каллиста, обещавшего возместить своей любовью все то, что она потеряет в глазах света, и скорбевшего, что судьба связала ее, бедняжку, с злым гением, с таким фальшивым человеком, как Конти. Не раз рассказывала она ему о горестях и страданиях, пережитых ею в Италии, — когда она убедилась, что не одна владеет сердцем Конти, и позволяла Каллисту возмущаться. Фелисите дала на этот счет соответствующие наставления Каллисту, и он воспользовался ее советами.

— А я, — говорил он Беатрисе, — я буду любить вас вечно. Увы, я не могу положить к вашим ногам лавров искусства, восторгов толпы, взволнованной чудесным талантом: мой единственный талант — это любовь к вам; мне не нужно иных восторгов, кроме вашей радости, я не ищу наград в поклонении женщин; вам не придется опасаться низкого соперничества; вас не ценят, с вами только мирятся, а я прошу одного — примириться с тем, что я буду неразлучен с вами.

Беатриса слушала эти слова, опустив голову, она позволяла целовать свои руки и в душе охотно соглашалась, что и впрямь она непризнанный ангел.

— Я слишком унижена, — твердила она. — Из-за моего прошлого и будущее кажется мне неверным.

Каким же радужным показалось Каллисту то утро! Было семь часов, когда, подходя к дому Фелисите, он меж двух кустов терновника заметил в окне Беатрису в той самой соломенной шляпке, которая была на ней в незабываемый день поездки в Круазик. На минуту он как бы ослеп. Мир не может обойтись без этих маленьких знаков внимания. Быть может, только француженки обладают тайной чисто театральных эффектов, даримых любовью, для этого требуется особая легкость ума, при которой чувство не лишается силы. Как сладостно невесома была рука, лежавшая в руке Каллиста! Они прошли через садовую калитку, выходившую на дюны. Беатрисе казалось, что пески очаровательны; особенно ей понравились маленькие жесткие кустики, усыпанные розовыми цветочками; она собрала из них букет, присоединив к нему мелкую гвоздику, тоже произраставшую на здешней бесплодной почве. Отделив пучок из своего букета, она со значением протянула цветы Каллисту; пусть эти цветы и эта зелень отныне станут для него зловещим напоминанием.

— Мы добавим сюда еще веточку самшита, — добавила она, улыбаясь.

На герандском молу, когда они поджидали лодку, Каллист рассказал маркизе о своей ребяческой проделке в день ее приезда.

— Я знала о вашей выходке и потому-то была с вами так холодна в первые дни, — сказала она.

Во все время прогулки г-жа де Рошфид держалась как влюбленная женщина — шутливо, нежно, непринужденно. Все говорило Каллисту: ты любим. Но когда, пройдя по песчаному берегу вдоль скал, они спустились в прелестную ложбину, где волны выложили из кусочков мрамора причудливую мозаику и где они забавлялись, как дети, отыскивая красивые камешки, когда Каллист, опьянев от счастья, предложил Беатрисе немедленно бежать в Ирландию, она вдруг приняла важный, таинственный вид, отняла от него руку, и они направились к скале, которую Беатриса прозвала своей Тарпейской скалой[50].