— Они смотрят сюда, — обратилась она к Каллисту.

— Они нас не услышат, — возразил юноша.

— Да, но они нас видят.

— Присядемте, Шарлотта, — тихо заметил Каллист, беря девушку за руку.

— Правда, что раньше над домом развевался ваш флаг, вот на той витой колонне? — спросила Шарлотта, оценивая дом взглядом будущей жены и невестки. — Хорошо было бы восстановить этот обычай. И как здесь можно счастливо жить! А как вы думаете устроиться, Каллист? Вы не собираетесь заново отделать комнаты?

— У меня не будет на это времени, дорогая Шарлотта, — возразил юноша, целуя руки девушки. — Я хочу доверить вам свою тайну. Я слишком люблю ту особу, которую вы видели, и она любит меня, поэтому я не могу составить счастье другой женщины, хотя и знаю, что нас с вами с детства предназначили друг другу.

— Но ведь она замужем, Каллист! — воскликнула Шарлотта.

— Что ж, я буду ждать, — ответил юноша.

— И я тоже буду ждать, — прошептала Шарлотта, и глаза ее налились слезами. — Вы не сможете долго любить подобную женщину, ведь она, говорят, убежала из дома с каким-то певцом.

— Выходите замуж, дорогая Шарлотта, — прервал ее Каллист. — Тетушка откажет вам все свое состояние. Для Бретани это огромное богатство, и вы найдете себе лучшего мужа, чем я, и не менее знатного. Я не намереваюсь повторять вам то, что вы сами знаете, я лишь заклинаю вас во имя нашей детской дружбы: возьмите на себя почин в нашем разрыве и откажите мне. Объявите им, что вы не желаете выходить за человека, чье сердце не свободно, и пусть мое несчастье поможет вам выйти с честью из неприятного положения. Вы не можете представить себе, как тяжела мне жизнь! Я уже не способен бороться, я ослабел, как человек, который лишился души, лишился главного в жизни. Если бы я не знал, что моя смерть причинит ужасное горе матери и тетке, я бы уже давно бросился в море, и с тех пор, как это желание стало непреодолимым, я не хожу больше в Круазик. Впрочем, не будем говорить об этом. Прощайте, Шарлотта.

Каллист обеими руками взял голову девушки и нежно поцеловал ее в лоб, затем незаметно проскользнул в калитку. Он убежал к Фелисите и долго пробыл у нее.

Только после полуночи вернулся он домой и застал Фанни за вышиванием, — она, по обыкновению, поджидала сына. Каллист на цыпочках вошел в залу, пожал руку матери и спросил:

— Шарлотта уехала?

— Уезжает завтра с теткой, обе они в отчаянии. Поезжай в Ирландию, Каллист, — ответила баронесса.

— Сколько раз я мечтал скрыться там! — ответил Каллист.

— Да? — вскричала баронесса.

— С Беатрисой, — добавил юноша.

Через несколько дней после отъезда Шарлотты Каллист отправился погулять с кавалером дю Альга за крепостной стеной. Они сели под нежаркими лучами солнца на скамейке, откуда видна была вся округа и флюгер Туша, а дальше на горизонте — рифы, окаймленные белой пеной, вскипавшей вокруг подводных камней. Каллист похудел и побледнел, силы его падали с каждым днем, теперь его часто била легкая дрожь, предвещавшая лихорадку. Глубоко запавшие глаза горели тем особенным блеском, который бывает только у людей одиноких, поглощенных одной какой-нибудь неотступной мыслью, или в глазах смелых борцов нашей эпохи, вдохновляемых грозными схватками. Кавалер стал отныне единственным собеседником Каллиста, с ним юноша делился своими мыслями: он чувствовал в этом старце апостола той же веры и видел на нем печать вечной любви.

— Многих ли женщин любили вы на своем веку? — спросил Каллист кавалера во вторую их прогулку, когда они, по выражению моряка, шли «борт к борту».

— Только одну, — ответил кавалер дю Альга.

— А она была свободна?

— Нет, — вздохнул кавалер. — Ах, как же я страдал! Она была женой лучшего моего товарища, моего покровителя, моего начальника... Но мы так любили друг друга!

— Значит, и она любила вас? — осведомился Каллист.

— Страстно, — ответил старик с несвойственной ему живостью.

— И вы были счастливы?

— До самого дня ее кончины; она умерла в сорок девять лет в Санкт-Петербурге, не перенеся суровой зимы. Как, должно быть, холодно ей лежать в могиле! Сколько раз я думал перевезти ее прах сюда, в нашу дорогую Бретань, поближе ко мне! Но все равно — образ ее вечно покоится в моем сердце.

Кавалер смахнул слезу, и Каллист крепко обнял его.

— Я больше жизни дорожу своей собачкой, — продолжал старик, указывая на Тисбу. — Моя Тисбочка как две капли воды похожа на ту болонку, которую ласкали любимые мной прекрасные руки. И каждый раз, когда я посмотрю на свою Тисбу, я вспоминаю руки адмиральши.

— Вы видели маркизу де Рошфид? — спросил кавалера Каллист.

— Нет, — ответил тот. — Вот уже пятьдесят восемь лет, как я полюбил, и для меня не существует никакой иной женщины, за исключением вашей матушки: цветом волос она напоминает адмиральшу.

Три дня спустя, когда наши друзья вновь прогуливались по набережной, кавалер сказал юноше:

— Дитя мое, у меня есть сто сорок луидоров. Когда вы узнаете, где находится госпожа де Рошфид, возьмите у меня деньги и поезжайте к ней.

Каллист поблагодарил старика, он завидовал его беспорочному существованию. Но день ото дня юноша становился все мрачней; казалось, он разлюбил своих родных, всякое общение с ними стало для него мукой, он был нежен и ласков только с матерью. Баронесса с растущей тревогой наблюдала за сыном, который, казалось, все глубже и глубже погружался в черную бездну безумия. Она одна могла умолить его съесть хоть что-нибудь. К началу октября юноша прекратил свои прогулки с кавалером по набережной, и напрасно дю Альга заходил за ним, стараясь завлечь его добродушными стариковскими шутками.

— Мы с вами поговорим о госпоже де Рошфид, — соблазнял он юношу. — Я расскажу вам о своем первом любовном приключении.

— Ваш сын серьезно болен, — заявил наконец кавалер дю Альга баронессе, видя, что его усилия пропадают втуне.

На все расспросы Каллист отвечал, что чувствует себя превосходно, и, подобно всем юным меланхоликам, лелеял мысль о скорой своей кончине; теперь он совсем не выходил из дома, целыми днями просиживал на скамейке в саду, греясь в неярких лучах по-осеннему теплого солнца, думая в одиночестве свою невеселую думу и чуждаясь всякого общества.

Когда Каллист перестал появляться в Туше, Фелисите попросила герандского кюре навестить ее. Теперь кюре Гримон проводил у Камилла почти все утра и нередко оставался в Туше обедать, — эта поразительная новость облетела всю округу, ее обсуждали даже в Нанте. Тем не менее каждый вечер священник аккуратно появлялся у дю Геников, в доме которых царила теперь печаль. И хозяева и слуги, все были удручены упрямством Каллиста, хотя никто не представлял себе всей глубины опасности: в головах герандцев никак не укладывалась мысль, что бедный юноша может умереть от любви. Даже старый кавалер за время своих долгих путешествий не слыхал о подобных случаях и не сохранил в памяти подобных примеров. Все единодушно считали, что Каллист худеет из-за отсутствия аппетита. Баронесса чуть не на коленях умоляла сына сесть за стол. Бедный юноша в угоду матери мужественно старался преодолеть свое отвращение к еде. Между тем пища, проглоченная насильно, только обостряла медленную лихорадку, терзавшую прелестного Каллиста.

В последних числах октября любимейшее чадо дю Геников перестало ночевать в спальне, — кровать Каллиста перенесли в залу, и он проводил все дни в кругу семьи; Фанни наконец решила обратиться за помощью и советом к герандскому врачу. Последний прописал хинин, чтобы прекратить лихорадку, и она действительно через несколько дней прекратилась. Кроме того, врач порекомендовал Каллисту движения и велел его развлекать. Отец собрал последние силы и вышел из своей дремоты: он как будто помолодел, в то время как его сына поразила старческая немощь. Барон сам повез на охоту Каллиста и Гаслена, захватив двух прекрасных охотничьих псов. Юноша повиновался отцу, и в течение нескольких дней все трое рыскали по лесам, навещали старых друзей в соседних замках; но Каллист был по-прежнему невесел, ничто не вызывало улыбки на его губах, его мертвенно бледное и искаженное мукой лицо выдавало глубокое ко всему безразличие. Во время этой вылазки старик окончательно обессилел и вернулся домой полумертвый. Каллист чувствовал себя не лучше. Через несколько дней и отец и сын так сильно разболелись, что, по совету герандского врача, пришлось пригласить двух прославленных докторов из Нанта. Барона как громом сразила перемена, происшедшая в Каллисте. Со страшной силой прозрения, которой природа наделяет умирающих, отец сознавал, что род его угасает, и трепетал, как беззащитное дитя; он упорно молчал и, не поднимаясь с кресел, к которым его приковала все увеличивающаяся слабость, горячо молился богу. Повернувшись к кровати, где лежал Каллист, старый барон часами не спускал с юноши глаз. При каждом движении обожаемого сына старик испытывал страшнейшее потрясение, будто снова в нем разгорался пламень угасающей жизни. Баронесса не покидала больше залу, а старуха Зефирина, сидя в углу, возле камелька, продолжала вязать, хотя беспокоилась ужасно; от нее то и дело требовали дров, потому что отец и сын мерзли, Мариотта посягала на запасы провизии, а ноги отказывались служить Зефирине, так что она в конце концов решилась отдать служанке ключи; но ей хотелось все знать самой, и она вполголоса расспрашивала то Мариотту, то невестку, каждую минуту отрывала их от дела, требуя рассказать, как чувствуют себя ее брат и племянник. Как-то вечером, когда Каллист и его отец забылись сном, Жаклина де Пеноэль объявила своей подруге, что на все воля божия и следует примириться с близкой кончиной барона, — ведь в последние дни лицо его стало совсем восковым. Испуганная Зефирина уронила спицы и клубок, полезла в карман, вытащила оттуда четки из черного дерева и начала так истово молиться, что ее морщинистое и иссохшее лицо просветлело, и Жаклина невольно последовала примеру подруги; затем и все присутствующие, по знаку священника, присоединились к молитве двух старых дев.