С рассвета у Варад-Сина было дурное настроение. Вот уже несколько дней его донимал больной зуб. Десны распухли и кровоточили, изо рта шел отвратительный запах, так что противно было есть. В довершение разболелась печень. Лекари не слишком помогли жрецу. В порыве бешенства Варад-Син расколотил все их глиняные горшочки с кошмарными смесями.

Несчастному Варад-Сину оставалось только уповать на милость Мардука и возносить молитвы богу мудрости Набу и Гуле, богине-врачевательнице.

Он вышел на террасу с северной стороны своих покоев, откуда открывался вид на ступенчатый садик, деревья которого давали тень и прохладу.

Стук сандалий громко раздавался на пустой, террасе. Широкое полотняное платье жреца касалось известняковых плит, а легкий полупрозрачный плащ, вышитый золотой нитью, при каждом шаге раздувался от колебания воздуха, словно парус.

Жрец опустился на деревянный стул. Пальцы его, унизанные кольцами, стиснули подлокотники. На отечном лице Варад-Сина запечатлелось страдание. Слегка опустив тяжелые веки; он посмотрел в сад. Сегодня зелень показалась Варад-Сину слишком яркой, а запах цветов чересчур насыщенным.

Сколько он так просидел, прислушиваясь к боли, жрец не знал. Он желал лишь одного — облегчения, избавления от этих изнуряющих душу мук. Временами ему казалось, что сидит он не на террасе, а на уступе скалы, откуда так хотелось ринуться вниз.

За спиной раздалось сдержанное покашливание, и молодой голос произнес:

— Господин мой…

— Знаю, — отозвался Варад-Син, с трудом разлепив губы. — Знаю, что ты здесь. Ты научился ходить бесшумно, как леопард, но я чувствую твой запах, этот аромат юной кожи, что сравнима лишь с лотосом.

— Господин мой, — продолжил человек после некоторой паузы. — Близятся празднества начала года, а служители Мардука еще не слышали твоих распоряжений, мудрейший.

— Что ты говоришь мне, Энлиль! Ты думаешь, я забыл о приближении нисанну, о божественной чете! Проклятие! Энлиль, что за вздорные мысли вкладывают в твою голову? Опомнись!

— Прости, господин! Но, служители волнуются.

— Пусть поволнуются, это пойдет им на пользу.

Варад-Син застонал, закрыв лицо ладонью. Молодой человек прошел вперед, расстелил на плитах тонкую циновку и уселся напротив верховного жреца, скрестив ноги.

— О, боги, за что так караете? — простонал Варад-Син. — Неужели же я самый большой грешник из всех грешников? Видишь, Энлиль, вот он, червяк, которому не нашлось пищи под солнцем, и теперь он сосет кровь из моих зубов! О, боги, дайте облегчение.

Энлиль молчал. Из сада доносилось щебетание птиц. Где-то неподалеку завыла собака, по-видимому, за воротами храма. Варад-Син открыл глаза. Он всегда с удовольствием смотрел на этого молодого писца. В нем жило что-то порочное, смертельная лихорадка, дыхание которой Варад-Син чувствовал.

Энлиль пользовался черной краской для подведения бровей и ресниц, как женщина, рисовал на теле изящные узоры, и — как женщина — носил на маленьком кольце туалетные вещицы. В нем была девичья мягкость, застенчивость невесты. Случалось, он становился как камень, жестокосердие его поражало, и тогда Варад-Сйн уже не называл его именем Владыки земли. Имя Эрры, бога войны и чумы, подходило тогда юноше больше всего.

— Ты принес с собой таблички и палочки для письма? — слабым голосом спросил жрец. — Хорошо. Тебе придется потрудиться. Пиши так, Энлиль. — Он перевел дух, погладил щеку. — Аби-эшу и судьям Борсиппы, и жрецам Набу скажи: так говорит Варад-Син, верховный жрец храма Эсагилы…

Он замолчал, прикрыв глаза. За спиной Энлиля ветер шевелил листву, нес на террасу горячий воздух. Шли минуты, а жрец все молчал. Тогда юноша отложил табличку, поднялся с циновки и, подойдя сзади к жрецу, положил руки ему на плечи. Варад-Син вздрогнул.

— Нет, Энлиль, — сказал он. — Не теперь. Уходи.

Поклонившись, юноша бесшумно удалился. Тогда верховный жрец поднялся и, постанывая, направился к бассейну для омовений. Он опустил в теплую изумрудно-зеленую воду пальцы, смочил бороду и нос, провел по щекам. Все тело горело. Становилось невыносимо душно, — близился полдень.

— Эй, кто там, — крикнул он. — Подайте воды! Варад-Син чувствовал, что у него начался жар.

Навязчивые образы преследовали его. Виделись воды Евфрата с отраженным Вавилоном в волнах, перламутровые раковины моллюсков на берегу, хруст гальки под босыми стопами рабов. Далее — сеть каналов, по которым все шли и шли, повторяясь, корабли из дерева с высокими штевнями, искусными изваяниями кабанов и морских змеев, мачтами с марсом посередине.

Ветра почти нет, полотняные паруса провисают, и корабельщики отталкиваются шестами. На зеленых полях белеют фигурки мушкенумов — царских слуг, усердно возделывающих царскую землю, как будто она и впрямь принадлежит им. Женщины разгибают спины и, заслонив глаза от солнца ладонью, смотрят вслед удаляющимся кораблям. Каналы, каналы, сходящиеся в одну точку; серебряный Евфрат; бешеный, яркий день: синий плащ Ану-ма — владыки небес — над миром.

Подошел старый слуга с запотевшим кувшином. Варад-Син обернулся к нему с гримасой страдания. Слуга опустил голову.

— Что это? — резко спросил жрец.

— То, что ты просил, господин, — отозвался слуга. У того была плохая дикция, и сложные звуки вырывались наружу с каким-то шипением, словно у него внутри сидела ядовитая змея.

Варад-Син быстро пошел и, подобрав плащ, сел, широко расставив ноги. Почему ему видятся именно эти картины? Такие невозможно яркие, каких не бывает на самом деле. Что это значит? Быть может, это боги говорят с ним? Это почти сон, и это — реальность. Может ли это вообще что-нибудь означать?

Да, Варад-Син поговорит со жрецами-заклинателями. Пусть те скажут ему, пусть дадут наставление. Неужто злые духи овладели им? И когда! В канун новогоднего праздника!

Слуга ковылял следом, и Варад-Сину было невыносимо слушать шарканье сандалий по плитам. Старик подошел, в поклоне протягивая кувшин. Варад-Син хотел было принять его, но пальцы случайно коснулись влажных пальцев старика, и верховный жрец брезгливо отдернул руки.

— Пойди от меня прочь! — закричал он. — От тебя несет смертью.

Слуга поклонился, хрустнул какой-то сустав. Верховный жрец зарычал, сдавливая распухшую челюсть.

— Взываю к вам, боги ночи, — простонал он. — С вами зову я невесту под покрывалом — черную ночь. И вечерние сумерки зову я, полночь и утреннюю мглу, ибо колдунья опутала меня чарами. Моего бога и мою богиню отдалила от меня, нет мне покоя ни днем, ни ночью, маюсь я страшными болями. И веселье мое — плач, а радость — печаль. Подойдите ко мне, великие боги, выслушайте мои жалобы, облегчите мне ношу мою.

Боль где-то затаилась, и Варад-Син с тревогой прислушивался, не почувствует ли ее шевеление, ее лежбище в собственном теле? А колдунья? Какая колдунья? Он упомянул о ней в своей молитве? О, горе, горе! Хорошо, что не назвал он имени той, что околдовала его своим взглядом.

Это произошло в прошлые новогодние празднества. Целла бога судеб Набу в Эсагиле уже была украшена лентами и дорогим покрывалом с тончайшими золотыми нитями, все ожидали прибытия великого бога из Борсиппы. И на шестой день по Дороге процессий Набу вступил в Вавилон, где еще свежа была кровь белого быка и распахнуты настежь Ворота Иштар.

И именно там, в роскошной свите, Варад-Син и увидел молодую жрицу из Борсиппы, что бросила на него взгляд, исторгла сердце у него из груди и возвращать не хочет. А случилось это в Вавилоне, в шестой день месяца нисанну, в сорок первый год правления Навуходоносора, могучего царя-строителя.

Варад-Син ходил по краю террасы, заложив руки за спину. Прибудет ли она в этот раз, упадет ли взгляд ее черных глаз на него, верховного жреца храма Мардука, человека, обладающего богатством и властью, пожелает ли она видеть его?

Ах, душа женщины — это мрак. Разве можно понять, чего хочет женщина? Почему она любит или ненавидит? Ведь женщине дана сила, она может возвеличить мужчину, а может втоптать в грязь. И то, и другое — с одинаковой легкостью. Случается, что нищий бродяга становится счастливее визиря, и лишь благодаря любви.