— У меня, — сказал генерал, как будто и он на мгновение несколько подобрел, — есть знакомая, которая утверждает, что правду о человеке можно узнать по его маске. Имеется в виду, — продолжил он, поясняя, и Дэвид вдруг увидел его таким, каким он перед сражением немногословно и убедительно мог излагать план действий, — что выбором маски человек раскрывает истинную суть своей стратегии.

— Этой вашей знакомой, — сказал Джозеф К.,- следовало бы стать писательницей, потому что она более права, чем сама может себе представить. Всё дело в том, что маска — это и есть окончательная правда. И не потому, что она раскрывает то, что за ней скрыто, а потому что за ней и кроме неё обычно ничего нет. Это же можно сказать о чём угодно в жизни. Это можно сказать о вас и обо мне. И конечно же это относится и к литературе. Я сам, — продолжал он, и тут внезапно интуиция подсказала Дэвиду, как иногда случалось при решении математической задачи, что истинная правда об их хозяине, поведавшем, что он зарабатывает себе на жизнь, работая иллюзионистом, состоит в том, что ему самому не хватает иллюзий, — я сам когда-то сформулировал это короче и яснее других — истинная суть повествования никогда не находится внутри него, она всегда снаружи, в его, так сказать, форме. Таким образом, истинная суть этого путешествия — сам поезд и три тысячи километров пути. Полная истина о вас, господин генерал, это ваши медали, а о нашем юном Дэвиде — это его откровенная наивность.

— А вы, господин Джозеф К.,- спросил Дэвид. — В чём состоит полная истина о вас?

— Истина обо мне — это… моё лицо, — ответил пожилой человек. — В наши времена художнику, чтобы выставить себя на продажу, приходится заботиться о своём внешнем виде, и какую же злобную шутку сыграла со мной судьба, хотя, может быть, это и весьма символично: теперь, после шестидесяти семи лет тяжких трудов, невообразимых разочарований и… высокохудожественного пьянства, я наконец вылепил себе лицо, эту интригующую и неотразимую физиономию, которая в театре жизни производит впечатление даже на галёрку, и вот, — тут его голос сорвался на хрип, — я окончательно впал в маразм и не могу вспомнить собственную роль.

— Меня удивляет, — сказал Дэвид задумчиво, — что правда, если она находится снаружи, проявляется только когда люди оскорбляют друг друга, или ведут Мировую войну, или строят три тысячи километров железной дороги. Я хочу сказать: если она находится снаружи, то её должно быть заметно сразу.

И ещё меня удивляет, что мы — или, во всяком случае, вы, господа, — сегодня вечером как будто надели несколько масок одну поверх другой, в то время как Африка, которую, на мой взгляд, представляет ваша служанка, не произнесла ни слова и тем не менее остаётся тем, за кого она всегда себя выдавала. Я начинаю думать, — продолжал Дэвид, почувствовав, что он вдруг разволновался и голос его сбивается, — что этому континенту — в отличие от Европы — нечего скрывать.

Теперь встал фон Леттов.

— Господа, — сказал он, — сожалею, но я вижу, что попал не в ту компанию. В своей жизни я видел и пережил слишком много, чтобы продолжать попусту тратить время с пацифистами и людьми без чести. Я хочу перебазироваться в другое место. Сейчас я понимаю, что мне с самого начала следовало сесть в солдатский вагон, — генерал щёлкнул каблуками и слегка поклонился, сначала Джозефу К., а затем Дэвиду.

В это мгновение сидящая в углу девушка впервые пошевелилась. Она распрямилась, вытянула ноги и сказала: «Этот выход закрыт, генерал».

Услышав её низкий голос и безупречный английский, трое мужчин застыли как вкопанные. Для двоих из них в салоне до этого не было четвёртого человека: негритянка была словно камин, или шторы, или картины, или, скорее, как тьма за окнами. Теперь она материализовалась в помещении, и никакой дух с тёмной лесной прогалины не мог бы появиться более неожиданно.

— Двери, — сказала она, — заперты. Переход, ведущий в другой вагон, снят. — И, когда Дэвид бросил взгляд через плечо, она задумчиво добавила: — Слуги покинули поезд.

Пока девушка говорила, генерал сосредоточенно разглядывал её. И наконец, не отрывая от неё взгляда, он ни с того ни с сего, словно смысл сказанных ею слов благополучно миновал его, пробормотал:

— Она говорит по-английски.

Джозеф К. медленно покачал головой, как будто хотел что-то опровергнуть или же чего-то не мог понять.

Тогда генерал направил на девушку всю свою силу духа, словно луч прожектора.

— Встань, — обратился он к ней не повышая голоса, который теперь был полон угрозы. — Встать, когда к тебе обращается белый человек. Кто ты?

Теперь девушка смотрела только на генерала и, медленно откинувшись назад, приняла непринуждённую и безгранично самоуверенную позу.

— Я Луэни из Уганды, — ответила она.

Дэвид мысленно порадовался тому, что сидел, потому что у него внезапно закружилась голова и вагон начал медленно вращаться, а перед глазами снова возникло вчерашнее видение лежащего на носилках тела, и одновременно пронёсся целый поток воспоминаний о связанных с этим именем жутких рассказах, которых он наслушался за месяц своего пребывания в Конго.

— Луэни, — сказал фон Леттов, — мужчина.

— Луэни, — сказала девушка, — это я.

Трое мужчин не смотрели друг на друга, но в этом и не было необходимости. От сидящей в углу девушки исходила внутренняя сила, которая делала излишними любые сомнения и любые расспросы.

Первым сдвинулся с места фон Леттов, и, словно большое животное из семейства кошачьих, он напал беззвучно. Одним скользящим движением он преодолел разделявшее их расстояние, руки его, белые и напряжённые, взметнулись вверх, и на какую-то долю секунды Дэвид за возрастом и военными наградами увидел молниеносную прусскую военную машину в действии.

Но девушка опередила его. Она не сдвинулась с места, но в салоне что-то сверкнуло, и в её вытянутых руках оказался короткоствольный револьвер, нацеленный в переносицу генерала.

— У него, — пояснила она, — тоже только один глаз, но острый взгляд.

Фон Леттов никогда не понимал африканцев. Но смерть он распознавал безошибочно, и теперь он попятился назад, не сводя с девушки своего единственного глаза, плюхнулся в кресло, и в этом его движении было всё свойственное ему бесстрашие и его умение оттягивать поражение.

— Долго нам ждать не придётся, — сказала девушка. — Скоро мы поднимемся на перевал, и начнётся спуск. Там дорога проходит по высокому мосту над узкой глубокой долиной. Вы ведь искали истину. Вы найдёте её у того моста, во всяком случае истину о том, какова будет ваша следующая жизнь, потому что большую часть опор мы убрали.

На минуту Дэвид попытался представить себе ожидающий их впереди мост, ослабленные болты, медленное вращение при падении и удар о землю. Потом он взглянул на лица своих спутников и увидел много разных чувств: удивление, гнев, решительность и иронию — но никаких признаков страха. Кем бы там они ни были, подумал он, но они не боятся, и в то же мгновение он сам почувствовал удивительную, противоестественную уверенность и прилив тепла, как будто в салоне снова разгорелся камин. Спокойно и без лишних движений фон Леттов налил шампанское в три стоящих на столе бокала, Джозеф К. достал из кармана жилета пенсне, протёр его и надел, а девушка опустила револьвер и положила на колени.

— Выпьем за удачу, — сказал Джозеф К.,- за удачу, которая пока что нам не изменяла. — И они невозмутимо подняли бокалы.- Fortuna, — продолжил он, тем самым снова взяв на себя роль хозяина, — morituri te salutant.[10] — И они посмотрели друг на друга с какой-то новой серьёзностью, которая необъяснимым образом относилась и к африканке с её револьвером, и Дэвид мгновенно понял, откуда происходит это чувство общности.

«Это, — подумал он, — взаимопонимание тех, кому предстоит вместе умереть, это безумная респектабельная вежливость, которая охватывает и палача, и жертв, и будет длиться, пока смерть не разлучит их. К тому же эти трое безумцев настолько хорошо знакомы со смертью, что теперь, когда она оказалась ещё одним пассажиром-зайцем, им это прямо-таки нравится», — и он с трудом подавил в себе желание закричать.