Оп.: Истина и жизнь, 2008, №1.

22 января о. Александру Меню исполнилось бы 73 года. Дух его был бодр, ясен, молод, и потому трудно представить его себе постаревшим. Разве что седины прибавилось бы. А вот каким он был в молодости, помнят теперь, наверное, немногие. О своих первых встречах с пастырем рассказывает художник, оформивший большинство книг о. Александра.

Я познакомился с о. Александром в августе 1962 года в Алабине. Мы приехали туда с Женей Барабановым с Николиной Горы, где его родители снимали дачу. Мы там переночевали, а утром какими-то окольными путями, на двух автобусах, поехали в Алабино. Там недалеко усадьба Петровское, развалины дворца, и церковь, построенная Казаковым. В ограде церкви – парк, сад; там стояла беседка, в которой мы и встретились с о. Александром. Ему было тогда 27 лет. Отец Александр был в рубахе-расписухе – они тогда были в моде, – похожей на картину Джексона Поллока, залитую кляксами, что, конечно, совершенно не соответствовало привычному облику священника.

Это было время хрущёвских гонений на Церковь, когда во всех органах массовой информации рассказывали страшные истории про религию, про священников, про сектантов – с убийствами, мучениями… В общем, велась антирелигиозная кампания, и чуть ли не половина действующих церквей была закрыта. Сейчас молодым людям уже трудно представить, что значит коммунистическое государство и его идеология. Я тогда учился в Строгановке, и если у студента случайно обнаруживали крестик, например, во время спортивных занятий, то это грозило ему лишением высшего образования – он просто выметался из института.

Для меня это был очень тревожный момент, потому что я встречался со священником первый раз. Незадолго до этого я познакомился с очень ярким человеком, писателем Анатолием Эммануиловичем Левитиным-Красновым, который и хотел меня представить о.

Александру. Но всё вышло иначе, и он потом досадовал. Можно сказать, что Анатолий Эммануилович был первым в моей жизни церковным христианином. А вторым, причём священником, стал о. Александр. И это многое предопределило в моей жизни, потому что я, наверное, по-другому относился бы к Церкви, если бы не этот исключительный человек.

Отец Александр отличался тем, что он почти всегда улыбался, контакт с любыми людьми был у него окрашен радостью, а это не соответствует расхожему понятию (тогдашнему, во всяком случае), потому что чаще всего священник – это такой сумрачный человек, серьёзный. Я не говорю, что о. Александр был несерьёзный – он был весьма серьёзный, но при общении с людьми он всегда был очень доброжелательный, очень светлый и улыбчивый. И поэтому, когда люди, которые его не знали, в связи с расследованием убийства заводили разговоры о каких-то недоброжелателях, личных врагах, я в это не верил. Потому что не встречал ни одного такого человека и не видел никогда, чтобы у о. Александра была личная конфронтация с кем-то. Конечно, при встречах с людьми, которые не разделяли его взглядов и придерживались противоположных, он мог спорить с ними, но это никогда не переходило на личные отношения.

Я с ним общался довольно часто с 1962 года. После знакомства мы с Барабановым приезжали к нему, и он читал нам – двум молодым людям, студентам – лекции, давал литературу из своей библиотеки. Всё это было тогда недозволенной деятельностью.

Официально не было такого закона, но для всех граждан Советского Союза было совершенно очевидно, что это запрещено. Священник, который у себя дома читает лекции о христианстве двум молодым людям, был в глазах властей преступником, заслуживающим наказания.

И вот мы каждую неделю по определённым дням приезжали к о. Александру, и он с нами беседовал. Эти беседы продолжались по меньшей мере несколько месяцев. Он жил тогда в церковном домике – рядом с храмом был деревянный домик одноэтажный, его квартира. Там ютились Наташа, совсем ещё маленький Миша, дочка Ляля. У о.

Александра был небольшой кабинет, а позже оборудовали отдельную комнату – крещальню.

В Алабине я познакомился в те годы с о. Глебом Якуниным, который туда приезжал, и с другими верующими людьми, священниками и несвященниками. Не знаю, бывал ли тогда там Юра Глазов, но через некоторое время мы, естественно, встретились, и я бывал у него дома, был на проводах перед отъездом в вынужденную эмиграцию. Наше знакомство возобновилось, когда в "перестройку" рухнул железный занавес и Юра смог приезжать из Канады каждый год.

Очень важное для меня событие произошло на Пасху 1963 года. Ну, что значило тогда прийти в храм на Пасху? Вокруг стояло оцепление: дружинники и милиция пропускали в церковь только пожилых людей, а молодых – ни под каким видом.

Поэтому я приехал довольно рано. До начала службы было ещё далеко. Мы беседовали, как обычно, и о. Александр спросил: "А что, собственно, вам мешает креститься?" Я говорю: "Ничего". Он: "Ну, тогда это грех!" И мы прошли в другую комнату, где он меня крестил. При этом присутствовали только мы двое, у меня не было, конечно, крестика нательного, и, когда дошло дело до этого, он просто снял с себя крестик и надел мне.

Когда началась служба и я стоял в алтаре, поскольку, будучи крещёным, имел уже такое право, приехал Женя Барабанов. Он, естественно, ничего не знал, и у него округлились глаза, когда он увидел меня в алтаре. Сохранилась фотография этой Пасхи, где за о. Александром, воздевшим руки, стоят четыре человека. Троих из них я знаю очень хорошо: это я сам, Женя Барабанов, Шурик (сегодня о. Александр Борисов – протоиерей, настоятель храма св. бесср. Космы и Дамиана в Столешниковом переулке в Москве, первыми прихожанами которого стали духовные дети о. Александра Меня. – Прим. ред.). Эта фотография есть и в музее в Семхозе, и в некоторых изданиях – у Ива Амана, например. В то время круг наш был маленький, и я знал практически всех, приезжавших в Алабино.

Жена Шуры Борисова, Нонна, как раз тогда была беременна своими близнецами. Я помню, что она не вошла в церковь, потому что там была страшная толкучка (собственно, поэтому мы и были в алтаре), а стояла за окном.