Очень интересную мысль высказал в письме одному из своих читателей В. Я. Шишков: Если б были следы инспирации Мировича — все было бы ясно. Но этих следов ни в архивах, ни в каких-либо мемуарах и быть не могло. Об этом мог знать лишь священник-духовник, ежели Панин умирал по-христиански, да, может быть, Екатерина.

А вот письма Панина — документ неоспоримый. Если он хотел приставов сменить, то почему он с этим делом целый год тянул? А ежели не хотел сменить, зачем назначил сроки, из коих последний точно совпал с его обещанием? Возникает вопрос: каким образом мудрый, осторожный Панин, безусловно дороживший и своей посмертной репутацией, как человек исторического масштаба, мог так неосторожно выпустить в свет столь тяжкий, позорящий его документ… Вот тут загвоздка.

И мне думается, что здесь двойная, усложненная политическая хитрость Панина. «Мол, найдут и, зная мою осторожность, не поверят в документ, как в прямую улику моей причастности. А раз так — утвердятся в противоположном, т. е. в моей непричастности».

Совершенно очевидно: сочиняя это письмо, Панин и Теплов уже разработали какой-то план освобождения от надоевшего узника.

И перевод как раз в это время Мировича в Шлиссельбург вряд ли можно объяснить случайным совпадением. Слишком много получается случайностей, столь счастливых для Екатерины, — вспомним лукавое замечание Вольтера.

Все было тщательно продумано. Разработали хитрый план, уговорили Мировича, он согласился — и тогда понятно, для чего вдруг его переводят в Смоленский полк, который тут же отправляется охранять Шлиссельбургскую крепость.

Даже наивность замысла Мировича становится теперь объяснимой. Никому и не нужно, чтобы он был хорошо продуман и тщательно подготовлен. А то еще вдруг, чего доброго, в самом деле удастся…

И дальнейшие события, до сих пор озадачивающие историков, станут понятны, если будем их рассматривать с этой точки зрения.

Прежде всего сразу разъясняется, зачем вдруг приехал в Шлиссельбургскую крепость помощник Теплова сенатский регистратор Бессонов, прихватив для маскировки первых подвернувшихся приятелей, а Мирович их впустил в крепость, даже не доложив коменданту.

Приехал его тайный начальник, чтобы проверить, все ли готово, и поторопить своего агента. Что-то он подозрительно тянет. Может, струсил?

Становится ясным, что явно не случайно именно в этот момент вручили Мировичу давно уже данный императрицей, но нарочно задержанный на два месяца пренебрежительный ответ на его последнее унизительное прошение: на всякий случай Теплов делает очередной ловкий и хорошо продуманный ход, чтобы пришпорить колеблющуюся марионетку…

Теперь приехали подать ему знак: пора!

Итак, в воскресенье, четвертого июля, часу в десятом утра приехала в крепость из-за реки, с форштадта, веселая компания. Отстояли обедню, потом пошли к коменданту откушать, — и Мирович был приглашен.

За обедом крепко выпили. Потом на допросе князь Чефаридзев скажет, будто собирался поднять тревогу, узнав о замысле Мировича, но, к сожалению, «в тот день от пьяных напитков был так отягощен, что не в состоянии нашелся и на другой день за приключившимся ему от того припадком донесть»…

А рассказывать Чефаридзеву было что. Разговор у него в тот день с Мировичем был интереснейший.

По просьбе князя Мирович повел его показать крепость. Когда они вышли на крыльцо, Чефаридзев спросил — «без всякого его начинания», как заявил на допросе Мирович:

— Здесь ведь содержится Иван Антонович? Будучи еще сенатским юнкером, я об нем от тамошних подьячих слышал.

— Я давно знаю, что он здесь содержится, — оглянувшись по сторонам, тихо ответил Мирович.

(Вся беседа дана по их показаниям. Вообще в описаниях событий того вечера и трагической ночи я старался точно следовать показаниям их участников и свидетелей.)

Мирович с Чефаридзевым идут по крепостному двору, поднимаются на стену.

День солнечный, жаркий. Приятно пахнет свежим сеном, цветущим жасмином. С Ладоги веет освежающий ветерок.

Показав на каменное недостроенное здание внизу у стены, Чефаридзев спросил:

— Это что за дом?

— Это строили по приказу бывшего императора Петра Третьего цейхгауз, или, иначе сказать, магазин. Быстро ладили, не более как в месяц или в пять недель сложили. Да вишь, не достроили.

Поднялись еще выше, в башню, откуда открывался весь крепостной двор. И Чефаридзев спросил Мировича:

— А где же именно Иван Антонович содержится?

Мирович снова оглянулся по сторонам и тихонько ответил:

— Примечай: как я тебе в какую сторону легонько кивну, туда и смотри. Где увидишь мостик, переход через ров, тут он и содержится.

(Примечательно, что они уже на «ты», как давние, хорошие знакомые. Вполне вероятно, пили на брудершафт.)

На обратном пути к комендантскому дому князь сказал Мировичу:

— Человек безвинный, а от самых ребяческих лет в темнице содержится.

Мирович согласился:

— Это правда. Очень жалок.

— А есть ли у него в покоях свет? Какую пищу ему дают? Разговаривает ли хоть кто с ним?

— Свету нет никакого, днем и ночью огонь горит. А кушанья и напитков ему весьма довольно дают. Для того придворный повар здесь содержится. А разговаривают с ним только его караульные офицеры, другим никому не разрешается.

— А что, — сказал дальше Чефаридзев, — ведь можно и его высочеством назвать?

— Бесспорно, можно, — подтвердил Мирович.

Потом он будто бы сказал князю:

— Да жаль, что солдатство у нас несогласно и загонено. Были бы ежели бравы, то Ивана Антоновича отсюда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо бы в Петербург, к артиллерийскому лагерю представил…

— Что ж бы это значило?

— А что бы значило? То бы значило: как привезу туда, все окружат его с радостью…

Разговор весьма откровенный и в то же время ускользающий, все время намеками, с недомолвками.

«И тем окончив речи, пошли к коменданту…»

Затем, покажет на допросах Чефаридзев, повел его, «якобы по нужде», за крепостные ворота Бессонов и допытывался: о чем это они так долго беседовали с Мировичем? Князь рассказал. Тогда Бессонов, рассмеявшись, ударил его легонько по лбу и сказал:

— Полно врать, дурак! Да дурака и расспрашиваешь. Не ври больше.

Эти слова Бессонова запишут потом даже в приговор — как доказательство чистоты его души и намерений.

А ведь так и напрашивается резонный вопрос: может, Мирович именно потому откровенничал с Чефаридзевым, что тот приехал с Бессоновым — тайным дирижером всех последовавших событий? А обеспокоенный Бессонов проверял, не наболтал ли Мирович чего лишнего…

После обеда комендант, полковник Бередников, вместе с Мировичем сам проводил гостей за реку, в форштадт.

Вернувшись, Мирович стал задумчиво похаживать по крепости.

Жаркий день кончался, был уже пятый час. Увидев перед крыльцом казармы, где томился Иван, капитана Власьева, Мирович подошел к нему и, «по учинении взаимственно поклонения», начал с ним прохаживаться по галерее.

И тут вдруг, как потом заявит бравый капитан, Мирович, «без всякого Власьевым к тому данного повода, начал в своих намерениях открываться таким образом, что не погубит ли он Мировича прежде предприятия его? На что Власьев, не допустя далее до разговору, ту речь прервал и сказал, что когда оно такое, что к погибели его, Мировича, следовало, то он не токмо внимать, ниже и слышать о том не хочет».

Какое поразительное нелюбопытство! Оно прямо противоречит обязанностям Власьева как ответственного за охрану Ивана Антоновича.

Почему он тут же Мировича не арестовал? Почему не доложил о его замыслах Бередникову? А то, что Власьев прекрасно понял, о чем идет речь, неопровержимо доказывает «репорт», который он вскоре направит Панину.

Но пока Власьев не предпринимает решительно ничего. Они продолжают гулять. Молча прошли на пристань и, «немного тамо посидев», вернулись в крепость. Мирович пригласил Власьева в «свою кордегардию посидеть». Но тот отказался, заявив, что «им никогда и ни к кому ходить не можно».