— Где же два, все одиннадцать!

   — Глянь на Прокопку, на Агриппину — головами-то как вертят! Вспоминают...

Не сговариваясь посмотрели на Ивана. Сидел задумавшись, уставя глаза в спину вознице.

   — Может, Корнилку вспомнил! — шепнула Анастасия Марковна. — Ваня любил Корнилку. Батька, купола-то сияют!

   — Блеску много, аж глаза режет. В Вавилон, матушка, мы прибыли{16}. В царство погибели. Гляжу на людей, и ужас меня берёт — все отступники! Жиды предали Христа в царствие Ирода[20], а русаки — в царствие Алексея Михайловича. Помяни моё слово, расплата впереди. Соломон строил храм сорок шесть лет, а римляне разрушили в три дня{17}. И наши соборы будут в прахе лежать, ибо нет в них места Духу Святому.

   — Не грозись, Петрович! — припала к мужнину плечу протопопица. — Страшно! Милостив Бог! Заступница защитит нас, грешных...

   — Куда везти-то? — повернулся к протопопу возница.

   — К Казанскому собору. Кто-нибудь из прежних духовных детей приветит. Жив ли, Господи, братец Кузьма?

Ехали уже по Никольской улице, мимо боярских хором. Аввакум, напустив на лицо суровости, выгнул бровь дугой, насмешил Фёдора-юродивого.

   — Ну и дурак же ты, батька!

Протопоп вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Фёдору со смирением:

   — Спасибо, голубь! От греха спас.

Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.

Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.

   — Ничего! Московская твердь держит.

Пошёл всем семейством в храм приложиться к Казанской иконе Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:

   — Батюшка, ты ли это?!

   — Афанасьюшко! — узнал Аввакум. — Экая борода у тебя выросла.

   — Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!

Благословил Аввакум духовного дитятю.

Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.

Избёнка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.

   — Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны{18}. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, — похвалил своё жильё Афанасий.

   — Знаю, молитвенница. Крепка ли в исповедании? Не юлит ли в Никонову сторону?

   — Шаткое нынче время, батюшка, — уклончиво сказал Афанасий.

Женщины принялись обед стряпать, Аввакум же сел с хозяином расспросить о московском благочестии, сколь много пожрала Никонова свинья.

   — В кремлёвских соборах новые служебники, но за старые ныне не ругают, — обнадёжил Афанасий протопопа. — Среди бояр тоже есть люди совестливые. Крепок в вере дом Федосьи Прокопьевны Морозовой. У царицы, в домашней её церкви, по-старому служат! Милославские и Стрешневы Никоновы новины невзлюбили. Соковнины, Хованские — тоже добрые все люди, боятся Бога.

   — Я-то думал: в пропащее место еду, а не всех, не всех ложь в патоку окунула! — возрадовался Аввакум.

   — Не всех, батюшка! Многие рады от новин отстать!

   — Что же не отстают?

Афанасий вздохнул, развёл руками.

   — Павел, архимандрит Чудова монастыря, говорил дьякону Фёдору, что в Успенском соборе служит: «Старое благочестие право и свято, старые книги непорочны».

   — Так что же они, бляди[21]?! — взъярился Аввакум. — Всё Никона боятся?!

   — Никон, батюшка, — медведь с кольцом в носу. Павел-то так сказал: «Не смеем царя прогневить. Царю угождаем».

Аввакум привскочил, но тотчас сел, уставясь глазами в пол.

   — Ничего понять не могу!

   — Батюшка, а никто не понимает, — кротко признался Афанасий.

Влетела, хряпнув за собой дверью, девка-работница. Глаза как у совы.

   — Карета скачет!

   — Так и пусть скачет! — удивился испугу работницы Афанасий.

   — Да к нам!

   — К нам?!

А уж лошади у крыльца фыркают, сапоги в сенях топают. Дверь отворилась, и, скинув шапку, вошёл осанистый, богато одетый человек. Перекрестился на икону по-старому, поклонился хозяину дома, потом уж и его гостю, но обратился к Аввакуму:

   — Окольничий Фёдор Михайлович Ртищев кланяется и зовёт тебя, протопопа, быть гостем. Карету свою за тобой прислал.

Аввакум вышел из-за стола.

   — Марковна!

Анастасия Марковна показалась, поклонилась человеку Ртищева.

   — Шубу подать, батюшка?

   — Незачем украшать себя перед великими людьми, коли перед Богом честной жизнью не красуемся, — сказал как по писаному. — Ты, Марковна, благослови меня.

   — Что ты, батюшка!

   — Благослови, прошу, ибо в смятение пришла моя душа. В цепях на телеге возили, на дощаниках топили, на собаках тоже скакал, а вот в каретах ездить не доводилось.

   — Давай-ка я тебя благословлю! — закричал Фёдор-юродивый, кинулся к печи, схватил веник, огрел протопопа по спине — Вот тебе, великий господин! Вот тебе, знатная персона!

   — Довольно! — сказал Аввакум, ничуть не рассердившись. — Довольно, говорю!

Но Фёдор уже разошёлся, и пришлось протопопу бежать.

Будто солнце в карете привезли. Фёдор Михайлович на крыльце поджидал гостя. С крыльца опрометью кинулся, к руке Протопоповой так и прильнул:

— Благослови, батюшка! — Глаза ласковые, голос вежливый, шёлковая борода расчёсана. — Заждались тебя, крепость ты наша. Столько неистовых людей развелось. Бросаются друг на друга, как хищные звери. И хоть язык у них человеческий, слова русские, а не понимают, что им говорят. На тебя, батюшка, большая надежда.

   — Да у кого же?

   — У меня первого! А более моего — у великого государя! — И опять поклонился. — В дом прошу! В дом!

В лице лукавинка, друга сердечного в подарок приготовил, Илариона, сына Анания, земляка, сподвижника юности{19}. В Желтоводском Макарьевом монастыре Аввакум с Иларионом молились до рыданий, поклоны клали до изнеможения. Бога славили, соединив сердца и души. Но то было давно. Иларион, возмечтав об архиерействе, к Никону прилепился, а ныне уж и отлепился, возле царя надёжнее.

Аввакум, встретившись лицом к лицу с Иларионом, сразу и не сообразил, что сказать, а тот, не давая опомниться, сграбастал в объятия, слезами замочил протопопу обе щеки и бороду.

   — Петрович! Петрович! Соединил нас Бог! Через столько лет, через столько вёрст!

Аввакум, хоть и смягчился сердцем, но всё же отстранил от себя архиепископа. Легко слетевшее с губ Илариона словечко «соединил» продрало от затылка до пят, однако ж смолчал, вежливость одолела.

А стол накрыт, за руки берут, ведут, сажают. Молитву о хлебе не перебьёшь, и вот уж чашу подносят с фряжским винцом, душистым, сладким, такое небось и царь по большим праздникам отведывает. Кушанья под шафраном, а ушица простенькая, из ершей, со смыслом.

   — Помнишь, Петрович, на Сундовике ершей ловили? — потянул ниточку воспоминаний Иларион.

   — Тебе Бог всегда давал больше, на двадцать рыбёшек, на сорок, — сказал Аввакум.

Иларион, смеясь, воздел руки к небесам.

   — Веришь ли, Фёдор Михайлович! Местами с Аввакумом менялись, и раз поменяемся, и другой, но улов мой был всегда больше.

   — Мелочь на его крючок шла! — сказал протопоп без улыбки. — Я в Тобольске с попом Лазарем рыбу ездил удить. И ведь что за чудо! Поп наловил много, но с ладонь, а мне попалась одна, да с лодку.

   — Знаменьице! — охотно согласился Ртищев.

   — Про что?

Иларион поспешил перевести разговор:

   — Батюшка мой ёршиков любил.