— Ты поругай нас, батюшка, поругай! Покляни ты нас, зверей, страшными клятвами! — У Андрея-сторожа слёзы с бороды капали.

   — Воистину, батюшка, покори нас, — поклонилась Аввакуму Анна Петровна. — Постыди! Чай, пробудится совесть наша, сном прелестным объятая! Мы, бабы, хоть княгини, хоть крестьянки, — все от плоти Евы-грешницы.

   — О Ева! Хороший зверь была, красный, покамест не своровала. И ноги у неё были, и крылье было. Летала, как ангел. Увы! От её горестного небрежения к заповедям Господним всем вам, голубушкам, передалась проклятая болезнь. Упиваетесь лестью, сладкими брашнами друг друга потчуете, зелием пьяным, а дьявол глядит на вас да смеётся. Лукавый хозяин напоил, накормил, да так, что в раю не стало никому места, и на земле уж тоже нет житья. В ад норовим.

   — В ад, батюшка! — согласился сторож Андрей.

   — Увы, увы! Превосходнее Адама грешим. А согрешив, упираемся крикнуть: прости меня, Господи. Помолиться бы, да куда там! Стыдно молить Бога, не велит совесть лукавая.

Поплакали, прося у Господа покоя Православной Церкви, благостными покинули дом царицыной приезжей боярыни, богобоязненной Анны Петровны. Уносили в душе слово Аввакума. Для одних слово — звук, для других — наставление. Сторожа Благовещенского собора Андрея Самойлова прямодушные Протопоповы сказания нажгли, настегали, будто крапивой.

Пришёл он в церковь свою, в нарядную, как Божий рай, в благодатную Благовещенскую! В ту пору служил казанский митрополит Лаврентий, сослужили ему архиепископ рязанский Иларион да чудовский архимандрит Павел. Царь снова скликал в Москву архиереев для разрешения вопроса о патриархе. Молили Бога судьи Никоновы по лжезаповедям Никоновым. Плакала простая душа сторожа Андрея, окунаясь в неправду.

В царской церкви и народ к царю близкий. Все щепотью персты складывают, как приказано. Вон боярыня Морозова — кому в Москве неведомо: Аввакум в её доме служит по-старому, а вот поди ж ты! На людях — как люди, пальчики в щепоточку...

Дурачат народ! Царь сбесился, и бояре — упаси Боже объявить православным о своём бесовстве — друг перед дружкой скачут, сатане угождают.

Что спросить с позлащённой сей братии? Из царёва корыта кушают. Ну а длинногривые-то?! Митрополиты, архиепископы?! Или золотые да жемчужные ризы дороже сермяги Господней? Знать, дороже!

   — Высоко ты, Господи! — простонал сторож Андрей. — Все тут против Тебя в сговоре!

Да и кинулся к алтарю, закричал на митрополита:

   — Ох, Лаврентий, будет тебе от Исуса Христа правый суд! За твоё отступничество твои грехи задавят тебя, лжеустого, как медведь. Так и хрястнут твои косточки, раздробятся, проткнут тебя и язык твой поганый проткнут!

Дьякон, защищая владыку, правой рукой осенил Андрея крестом, а левой — кулачищем ткнул, метя в лицо, да промахнулся. Схватил его за рясу Андрей, мотал из стороны в сторону.

   — Нет силы в твоём кресте, щепотник! Сила в моём! Крещу я вас, бесы!

И осенил двуперстным, славным от века знамением митрополита, архиепископа, архимандрита.

— И ты, дурак заблудший, своё получи! — перекрестил дьякона и пошёл из церкви, кинувши от себя церковные ключи.

Отшатнулись от того звяка сановные прихожане, глядели на ключи со страхом, уж таким укором веяло от тех ключей — не то что слову прошелестеть, дыханья не было слышно.

Великое смущение случилось в Благовещенской церкви. Царица Мария Ильинична, стоявшая на службе тайно, на хорах, за занавесью, обмерла от боли во чреве, где созревало очередное царское дитя.

В тереме Мария Ильинична так горько плакала, что за царём послали.

Алексей Михайлович прошёл к царице, головку её милую на плечо к себе клал. Косы гладил, бровки её трогал.

Сторожа Андрея Самойлова арестовать не посмели. Словесно увещевали.

Нежданно-негаданно пришёл к Аввакуму домой окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Дрогнуло у протопопа сердце: Стрешнев — судья Сибирского приказа — сама царёва правда, за опальным Никоном Стрешнев присматривает.

Филипп рванулся на цепи, клацнул зубами, и Аввакум, заслоняя бешеного спиной, торопливо поклонился гостю и сказал, что в голову пришло:

   — «Держу тебя за правую руку твою».

   — Вон как ты живёшь! — уважительно сказал Стрешнев, косясь на Филиппа. — Чего это ты помянул о моей деснице? Я ведь тоже могу загадками говорить. «И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нём».

   — Я тебе из Исайи, ты мне из Луки. Исус так ответил: «Плачьте о себе и о детях ваших».

   — Не глупо, батюшка, о своих детях помнить. Но уж коли говорить словами Писания, помяну апостола Петра: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа».

Стрешнев сел в красном углу. Слова он говорил, будто камни ворочал, но улыбнулся и поглядел на протопопа не сурово.

   — Я начальству кланяюсь, — Аввакум поклонился Стрешневу до земли. — Но, Господи, научи, как соблюсти чистоту? Исполняя одно Твоё повеление, попираешь другое. В «Книге премудрости» заповедано: «Из лицеприятия не греши, не стыдись точного исполнения закона Всевышнего и завета».

Филипп бешено захрипел из своего угла:

   — «Во имя Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь».

   — Ишь, какие у тебя домочадцы, — поёжился плечами Стрешнев. — Ладно, давай говорить попросту. Царь тебя, протопоп, любит, все мы любим тебя, но умерь же ты свой пыл, не бунтуй людей! Два перста тебе дороги, ну и молись, как совесть велит, только не ругай великого государя в церквах, на торжищах, не трепи высокого имени, не полоскай попусту.

   — Не то в Сибирь?

   — У великого государя много дальних мест.

   — На костёр, что ли?

Умные серые глаза окольничего укорили печалью и болью.

   — Я, батюшка, пришёл к тебе с гостинцем. Великий государь посылает тебе десять рублёв, и царица жалует десять рублёв... И от меня тоже прими десять рублёв... Государь ведает: церковная власть к тебе не больно справедлива, никак не разбежится дать место в храме... Обещаю тебе, батюшка: с Семенова дня будешь приставлен к исправлению книг на Печатном дворе.

Окольничий положил на стол три мешочка с деньгами, встал, перекрестился на иконы.

   — Пообедай с нами, будь милостив! — пригласил Аввакум.

   — Благодарствую, но... — Стрешнев развёл руками.

   — Родион Матвеевич, миленький!

   — Ждут меня, батюшка, — поднял глаза кверху. — Что сказать-то в тереме о тебе?

Аввакум склонил голову.

   — Скажи: протопоп Богу не враг. Ведаю, Родион Матвеевич, ведаю — царь от Всевышнего учинён. Как мне не радоваться, ежели он, свет наш, ко мне, ничтожному, добренек... А что стоит между нами, про то Исуса Христа молю, Богородицу Заступницу, авось помаленьку исправится.

Стрешнев даже головою тряхнул.

   — Крепок ты, батька! А говорить-то нужно не Исус, то невежество, — Иисус.

   — Говорим, как язык привык, как святые отцы говаривали. Да и где нам до вашего московского вежества? Мы люди лесные, нижегородские.

Стрешнев вышел, но дверь за собой не затворил, сказал в дверях:

   — Мне ли просить тебя быть умным? Не дури, батюшка. Не сказал бы сего, да сердцем за тебя болею.

   — «Отче наш, иже еси на небесех!» — завопил Филипп и ни в едином слове не сплоховал, сказал, как Христос учил.

Дня не минуло, прислал десять рублей Лукьян Кириллович — царский духовник.

Ещё через день казначей Фёдора Михайловича Ртищева уловил протопопа в Казанской церкви, сунул в шапку шестьдесят рублей. То были не деньги — деньжищи громадные.

Многие поспешили к протопопу с подношениями; кто мешки с хлебом везёт, кто побалует красной рыбой, кто шубу подарит, кто икону... Всем стал дорог батюшка Аввакум, всем вдруг угодил.

Не отстал от других и Симеон Полоцкий. Явился душистый, новая ряса аж хрустит, улыбки все зубастые, в глазах любовь пылает.