— Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, — поклонился воевода.

   — Да благословит Господь сей дом! — Аввакум выпил поднесённую воеводшей чарочку, улыбнулся. — Вкусно.

   — Побудь с нами, — попросил воевода. — Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах... Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово — черешня.

Зачерпнули ещё по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три — нет, но сердце щемит.

Спохватился протопоп.

   — Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.

   — Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили... А тут ещё сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь — лучший учитель.

   — Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, Господи?!

   — Обо всём напиши!

   — Бумаги жалко! — Почесал в затылке. — Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.

   — Алексей Христофорович плохого не пожелает, — сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. — Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.

Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:

   — Ради тебя храбрится. Плохо ей было... Помолись о нас, протопоп. — Слёзы так и закапали с ресниц.

Солнце в поднебесье, а городок — сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, — день-деньской.

Собаки и те спят.

На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.

Пришёл Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.

Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.

«Рождение же моё в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».

Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пелёнки замочил.

Аввакум встал, подошёл к зыбке. Сынок спал. Пелёнки сухие.

Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.

«Отец ми бысть священник Пётр, мати — Мария, инока Марфа. — Вздохнул. — Отец мой прилежаш пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».

Подождал пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.

«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи пророка...»

Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто душою прост, для кого царь — истина, архиерей же как сам Господь Бог.

«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают, кольми суть врежают душа своя, по речённому: аще кто любит Христа, той любит и крест святой и тричастный, от кипариса, и певга, и кедра сложенный... Держим же и четвероконечный крест во церкви, по преданию святых отец, но не вместо образная, токмо на ризах, и стихарях, и патрахилях, и пеленах. А иже кто его учинит на просвирах, или написав на нём образ распятого Христа и положив его на престол, вместо тричастного: таковой мерзок есть и непотребен во церкви, подобает его изринута...»

Пробудилась Анастасия Марковна, увидела Аввакума, сидящего на полу.

   — Батька, что в таком неудобстве пишешь?

   — На столе рука разбежится, перо заскрипит... Я тут тихохонько. Спи!

   — Ах, батька! — Улыбнулась, повернулась, заснула, голубушка.

Писал Аввакум:

«Аз верую крепко пророком, апостолом и богословием всем. Они нас научают, яко тричастен крест Христов, сиречь от трёх древ сотворён. И над распятым Христом повеле Пилат титла положить... А без возглавия — тот не Христов крест, но Петров: колода на кресте, а не титло положено... Егда же соблудиша римстии людие и весь Запад над церковию, нарекоша имя ей костёл, понеже стоит на костях апостола Петра: оттоле же восприяша и крест с колоткою, Петров, Христов отринуша прочь... Мы же, правовернии, сие блядское мудрование римского костёла и выблядков его, поляков и киевских уният, ещё же и наших никониян, за вся их нововводныя коби еретическия анафеме трижды предаём и держим от святых отец преданное неизменно. И почитаем крест Христов с возглавием на престоле, и на просвирах, и на церкве на главе и прочая...»

Закончив наставление, Аввакум сладко потянулся, до хруста в позвонках, и, ложась в постель, подумал: «Письмецо надо Фёдору Благовещенскому, дьякону, переправить. Крепкий человек, бережёт душу».

Что-то зашумело, заскреблось на крыльце. Аввакум не поленился, встал, вышел.

Сова! Белая сова сидела у самого порога. В когтях мышь.

   — Эко! Тебя, матушка, вместо кошки можно держать! — похвалил Аввакум сову и, чтобы не мешать ей, затворил дверь, не стукнув.

Расплакался Афонюшка. Анастасия Марковна, ласково приговаривая, распеленала младенца, дала ему грудь. И легли они в постель трое, и было сие, как в давние молодые годы, когда Иван родился, первенец.

В день обретения Казанской иконы Пресвятой Богородицы был черёд служить Аввакуму.

Воеводша стояла по левую сторону от Царских врат, первая, а супруг её, тоже первый, по правую сторону. Воеводу окружали все начальные люди Мезени: стрелецкий сотник, два пятидесятника, тюремный целовальник, приказчик, писарь, корабельщик. Бедный Алексей Христофорович крестил лоб, как царь велел, — щепотью. Чиновная братия следовала примеру воеводы. Обычное дело, но пошёл по храму некий шепоток. Устремились взоры на левую сторону, на воеводшу. Пани Евдокия, совершая крестное знамение, поднимала над головой белую ручку, складывала два перста и только уже потом осеняла себя широким внятным движением, по-учёному.

Кончив службу, сказал Аввакум проповедь:

— На пепелище обрела дева Матрона святыню, образ Богородицы. Не горит в огне святая правда. Ныне видел я многие взоры на молящихся честно и праведно, по обычаю и по завещанию святых отцов наших. Уж больно праздник большой, не смею обличать ни гордого, ни унывающего, хотя и тот и другой ходит в грехе. Ныне объяты мы все невидимым пожаром, горим, бедненькие! Боли не чуем, ну и ладно... Да вот когда останется пепелище от палат, в кои пустил нас жить Сам Господь, обретёт ли иная непорочная дева уж не образ, а хоть малый крестик? Всюду подмена, миленькие мои! Ныне вместо крестов — крыжи, а завтра вместо храмов своими руками воздвигнем римские хоромы, где Богу жить скорбно, ибо это дом идолов. Попомните меня, грешного, будет сия горесть на Святой Руси. Божием попущением, а дьяволовым злохитрием уже явились из бездны новые монахи, имеющие на себе образ любодейный. Камилавки — подклейки женские, клобуки рогатые. Сия пагуба от костёла римского. А что о Риме говорить? У них в папах баба-еретица на престоле сиживала. Ничего, терпели! Ещё и скрывали, пока не родила выблядка принародно, в крестный ход... Наши начальствующие от отеческого отвернулись, своё им в стыд. Не глядят, любо ли сие Христу? Иван Предтеча подпоясывался по чреслам, а не по титькам, поясом усменным, сиречь кожаным. Чресла под пупом, опояска крепкая, брюхо-то не толстеет. А нынешние архиереи? Кого ни возьми. Хоть самого Никона, хоть Илариона Рязанского или Павла Крутицкого. Такие телеса наели, что жёнки беременные. Вот и подпоясываются по титькам, как бы робёнка в брюхе не извредить... Грешен?

Грешен! Не хотел ругать, да как же молчать? В тех толстых брюхах наша беда накладена — ягоды миндальные, рейнское, романея, водки различные. Постом брюха не отрастишь. Не от кого, милые, правды ждать! Сами будьте правдой, как та дева Матрона, стрелецкая дочь. Не попу, не игумну далась в руки Казанская икона — отрочице, чистому сердцу. На себя надейтесь, на свою правду. Да поможет нам всем Господь наш Исус Христос, да благословит нас Пресвятая Богородица.

На другой день Аввакума позвали к пани Евдокии. Он взял церковного масла помазать больную, но воеводша приняла его в горнице, убранной как для встречи царя. Сама была в дорогом платье, в драгоценностях, всё богатство дома тоже выставила напоказ.