Добрый молодец вошёл в просторную клетку, и к нему одного за другим пустили зверей: первый медведь был медведь, второй — большой медведь, третий — медведище. У бойца рогатина да нож. Управился.

Казаки, разглядывая медвежатника, только чубами трясли. Спрашивали, как зовут.

   — Иван сын Меркурьев, — отвечал медвежатник. Ростом невелик, на вид простоват.

   — Сколько лет тебе? — спросил гетман.

   — Сорок с годом.

   — Мне ровесник! Как же ты не боишься?

   — Боюсь! Как его не бояться? Третий на башку меня был выше. Дело уж такое. Царя тешить, царёвых гостей.

   — Неужто ни разу не попадался под лапу?

   — Под лапу — нет. Попадись — изувечит. Ломаться — ломались. Сила на силу.

   — И всякий раз твоя брала?

   — Моя. Ныне уж не борюсь. А по молодости схватывался. Уж как обнимет — в глазах темно. Бог, однако, помогал.

Иван Мартынович снял с пальца перстень, взял медвежатника за руку и опять удивился:

   — Рука-то маленькая! Где же сила твоя помещается?

Желябужский хмыкнул, дал медвежатнику медный старый ефимок.

   — Окажи гостям уважение.

Меркулов виновато улыбнулся, повертел ефимок в пальцах, сдавил, потискал — получилась крошечная чарочка.

   — Вот тебе мой перстень! — обнял гетман Ивана. — Подари мне своё рукодельице.

У казаков, стоявших вокруг медвежатника, осанки убыло: Москва, может, и дикая, но такой потехи вовек не позабудешь. Вон их сколько, москалей. Не больно собою видные, да ведь и медвежатник не ахти плечами-то казист.

Через день по прибытии царь позвал Брюховецкого и его полковников к руке.

Гетман Алексею Михайловичу пришёлся по душе: кареглазый, статный, лицо весёлое, усы и брови шёлковые, чёрные. Даже лысый череп не портил.

Подарки гетмана оказались просты: медная пушка, взятая в бою у наказного атамана, изменника Яненка, и его же серебряная булава, сорок волов, жеребец арабских кровей.

Великий государь спросил гетмана о здоровье, допустил казаков к руке, наградил соболями.

На том церемонии кончились, и уже 14 сентября пошли долгие упрямые споры о статьях договора. Судьёй в Малороссийском приказе был боярин Пётр Михайлович Салтыков. В обхождении ласковый, но в государевых делах — кремень.

Однажды во время вечерни гетманову духовнику Гедеону передали для Брюховецкого письмо патриарха Никона. Святейший благословлял гетмана, его полковников и всё Войско Запорожское. Просил пожаловать в Воскресенский монастырь, помолиться в Новом Иерусалиме. Посланец Никона шепнул Гедеону, что ему есть что сказать гетману и на словах.

Брюховецкий хоть и боялся царских соглядатаев, но рискнул. Монаху передали казацкое платье, провели в покои гетмана незамеченным.

Собрание многого стоило: епископ Мстиславский и оршанский Мефодий, бывший по весне в Москве, просил великого государя ради устроения прочного мира на Украине брать денежные сборы с городов в свою царскую казну. Гетман деньги городов тратит на одних казаков, города же хотят иметь крепкую надежду на царя. Собирать деньги должны царские воеводы под наблюдением выборных из местных жителей, а потому надо во все города послать воевод с ратными людьми.

Передал посланец и наитайнейшую просьбу: пусть гетман возьмёт с собой в Малороссию племянника святейшего Федота Марисова, из Малороссии Федоту ехать в Константинополь.

— Взять с собой никого нельзя, — ответил гетман. — Государевы люди знают, сколько прибыло. Поехать к его святейшеству тоже не могу, но казаки не забыли ласку святейшего, за благословением пошлю полковника Давыдовича.

Про себя же Иван Мартынович подумал: «Поганец Мефодий! Обойду я тебя, поганец!»

И на другой день ударил челом: пожалуй, царь-батюшка, прикажи брать с украинских городов все доходы и сборы в свою казну да пошли во все города своих царских воевод с ратными людьми.

Алексей Михайлович челобитье принял, послал к гетману Дементия Башмакова сказать похвалу за усердие и повелел о всех делах написать статьи.

Вцепились дьяки в гетмана, как собаки. В генеральных писарях люди служат ловкие, уклончивые, но ни обмануть, ни объехать царских думных людей не сумели.

Самая грустная для Брюховецкого оказалась первая статья: в государеву казну идут сборы денежные и неденежные, и не только с горожан, но и с поселян, с кабаков, с мельниц, таможенные взимания с иноземных купцов, медовая дань.

Вторая статья подтвердила казацкие права и вольности, но третья обязала будущих гетманов являться в Москву принимать булаву и войсковое знамя из государевых рук.

Четвёртая статья была о киевском митрополите. Владыка должен быть русским, его ставит на митрополию московский патриарх.

Следующие статьи называли города, где будут сидеть московские воеводы, определяли численность царского войска, отводили Лохвицы и Ромены под постой арматы — пушек и пушкарей. Московским ратникам запрещалось сбывать фальшивые и воровские деньги. Последняя статья обязывала царских воевод, стрельцов, солдат не называть казаков изменниками.

Царь не принял четвёртой статьи, о митрополите. Украинская митрополия входила в константинопольский патриархат, и вопрос о митрополите требовал ссылок и переговоров с Царьградом.

Угодил Иван Мартынович Алексею Михайловичу, но на его хохляцком утином носу уже лоснилась новая, вскочившая, как прыщ, хитрость. Подавая Петру Михайловичу Салтыкову подписанные статьи, ударил челом:

   — Да пожалует меня, недостойного, великий государь своей милостью, велел бы жениться на московской девке, ибо я холост. Не отпускал бы меня, не женив.

У челобитной ход долгий, а Иван Мартынович, испугавшись, что, коли статьи подписаны, его скорёхонько выдворят из Москвы, повторил просьбу своему приставу ясельничему Желябужскому.

   — Ты говори, Иван Мартынович, прямо, — потребовал пристав, — кто у тебя на примете. Царь с царицею любят свадьбы играть, дело может сделаться быстро.

   — Иван Афанасьевич! — развёл руками гетман. — Недосуг мне было, казаку, о ласковой жене думать, о детках. Мне сорок лет с годом, а на одном месте жил я разве что в колыбели. Как посадил меня отец на коня, так и езжу. Семья моя — Войско Запорожское, заботы мои — о казаках да о народе... Поглядел я в Москве, как степенно, семейно живут государевы люди, — тоска меня взяла.

   — Ладно! — весело сказал Желябужский. — Какую тебе невесту надобно? Богатую знатную вдову или девицу пригожую?

   — На вдове жениться мысли у меня не было! Коли великий государь пожалует, указал бы на девке жениться. Чужих вотчин не хочу. Не ради вотчин возмечтал обзавестись семьёй. Без хитрости, положа руку на сердце, скажу: изволит великий государь оженить меня, ударю ему, самодержцу, челом — пожаловал бы меня вотчинами подле Новгорода-Северского, на границе с Россией. В тех бы вотчинах жить моей жене с детками, коли Бог даст, и чтоб остались те вотчины на вечные времена у семьи и после моей смерти.

   — У тебя же Гадяч есть! И как тебе быть вдали от Войска, коли жена станет жить в ином месте?

   — К Войску я буду являться, где ему сбор случится. Гадяч — вотчина не Брюховецкого, а гетмана. Сегодня город мой, а завтра станет домом Тетери, Дорошенко, Опары.., В сие шаткое время мне лучше бы подальше от Гадяча жить. Буду держать при себе человек триста, есть у меня сотня надёжных людей... На великого государя уповаю: пусть даст мне московских ратников для бережения. Сколько уж раз умышляли убить меня!

   — Тебе же давал государь тысячу, а ты — ни в какую!

   — Взять тысячу нельзя! Скажут, гетмана Москва в плену держит. А вот от сотни не откажусь. Богом прошу — дайте.

   — Сотня так сотня! А скажи ты мне, Иван Мартынович, — спросил Желябужский, — крымские татары ходят ли теперь полякам на помощь? Чего ради у них такая дружба?

   — Кто татарам платит, тот им и друг. Поляки, дорожа союзом с ханом, с большими мурзами, позволяют татарам брать поло́н не только по всей Малороссии, но и в своих польских землях.