— Посылай мне Бог помощь! — радовался на внука Малах.

Помощнику был год с четвертью. Енафа приехала наконец проведать батюшку. Малаха-малого одевала купчиком: в сапожки, в кафтанчик. Деду одежда внука не пришлась по сердцу, сплёл лапоточки. Уж такие махонькие, такие лёгонькие, в них не ходить — летать. Но Малах-малой не летал, ступал по земле твёрдо, а говорил-таки по-птичьи, своё щебетал, дитячье, но иным словцом дедушку жаловал.

   — Конь! — указывал решительным пальчиком на коня.

   — Конь! Конь! — радовался Малах.

   — Де-да! Па-шет!

   — С внучком пашу! Пусть матушка-земля к тебе, малому, привыкает.

Снег сошёл быстро, тепло грянуло нежданное. Малах решил сеять хлеб, пока в земле влаги много. Чуяло сердце — год будет засушливый. Засуху Малах второй год ждал, Бог пока миловал, но сеятель тоже не дремал. Рядом с полем, на взгорье, конюшенные работники выкопали по его хотению небольшой глубокий пруд. В пруду развелись лягушки. Хвалили Малаха, квакая на весь белый свет.

Поле — не целина, земля сохе покоряется охотно, полю зеленеть — как заново родиться.

Закончив пашню, Малах поставил внука на землю и, оглядывая из-под руки горизонт, сказал ему, как ровне:

   — Сегодня же и посеем, ночью ноги ныли, дождя надо ждать. А дождь зёрнышку, как титька дитяте.

Услышав самое важное в своей жизни слово, Малах-малой тревожно закрутил головёнкой и уж пошёл губы дуть, норовя разреветься. Но не разревелся, расцвёл улыбкой и, раскинув ручонки, потопал к матушке. Енафа торопилась к пахарям. Старому несла корзину с едой, с питьём, малому — набухшие молоком груди.

   — Вовремя пожаловала! — обрадовался дочери Малах.

   — Вспахал? — удивилась Енафа. — Скорый ты у нас человек, батюшка.

   — Весь в дочек. Одна Настёна — крестьянка, а вы-то вон какие у меня. У Маняши хоромы в Москве, у тебя на Волге корабь.

   — Егор и Федот тоже не жалуются.

   — Ох, Енафа! Какие у Федотки братины — во сне не приснится. А уж как Егор иконы расписывает — великая красота! У нас в монастыре таких икон отродясь не было, да появились две, обе Егором дарены.

   — Да и ты у нас давно уж не лапотник. Конюх царицыной сестры!

   — Нет, Енафа, я — истый лапотник. Я — сеятель. Твоей волжской пшеничкой нынче буду поле сеять. Всем семейством выйдем.

   — Как встарь.

   — Как при матушке твоей. Оставила бы ты мне внучонка.

   — Батюшка, я его ещё от груди не отнимала. Подрастёт, привезу. В Рыженькой хорошо.

   — Конца света не боишься? — спросил вдруг Малах. — Говорят, нынешний год — ого! — знай да помалкивай.

   — У меня зимой оборот утроился. Ещё один корабль купила... Хороший год.

   — Хороший! Темнозрачный-то, говорят, явился. — Малах ткнул пальцем в землю. — Через два года с половиною — второе пришествие жди.

   — Пустое, батюшка.

   — Я сам знаю, что пустое. А ты всё ж торгуй по совести.

   — Зачем обманывать? Коли товар берёшь добрый, нужный, он сам собой прибыль даёт.

   — Что ж Савва-то, все на мельнице?

   — Не хочет торговать, а уехала — все дела на него.

   — Хитрая ты, Енафа!

   — Нет, батюшка, я по тебе исскучалась. Внучонка хотелось показать, пшеницей доброй порадовать. — Засмеялась. — О Савве тоже думала. Уж совсем было мы с ним потерялись, да Бог не попустил злому свершиться. Вот он какой, Малашек-то, пригожий!

   — Ты, коль обещала, привези его мне. Пусть будет купцом, колодезником, мельником, но с дедом за сошкой походить ему не вредно. Сеятель, Енафа, царю ровня. Царь Богу ответчик на небеси, а сеятель сколько раз вышел в поле, столько с Богом говорил. А Малах-то — Малх! — ведаешь ли, что по-русски означает? Царь! Мы с Малым — цари, Енафа.

   — Упаси Господи! У меня уже есть один царь.

Малах закручинился:

   — Где он теперь, Иова-голубчик? Сколько ему?

   — Двенадцатый годок. В лесах живёт. Савва собирался сходить к нему... Уж такая судьба, батюшка! Ты всю жизнь к полю цепями прикован, а меня, любимую твою дочку, мыкает по земле, будто я перекати-поле. — Поглядела вокруг, поднялась на ноги, поозиралась, сказала шепотком: — Батюшка, хочу тебе показать клады бабки Лесовухи. Они для Иова, но Иов далеко. Попусту не трожь закопанного, но холи придёт тяжкая година или Малах-малой останется ни с чем, тогда бери сколько надо будет.

   — Сама ему укажешь свои тайны. Не ты старая, не я молоденький.

   — На всякий случай, батюшка, говорю. Мы с Саввой, слава Богу, живём в хорошем, в надёжном месте. Да ведь нынче так, а завтра этак.

   — Ладно. Ради малого погляжу. Мне поля моего хватит. Патриарх Никон благословил поле-то, дал иерусалимской святой земли. Полюшко у нас теперь не простое, освящённое.

Удивилась Енафа, подошла к пашне, ладонью тронула.

   — Тёплое.

   — После обеда посеем.

   — Господи! — взмолилась Енафа. — Пошли, Господи, Савве удачу! Господи, вороти к нам сына нашего! Уж очень горькое серебро дадено за него. Ласковый был мальчик! Добрый. Насильно серебро нам дадено. Не тронутое лежит. Обуза наша.

Савва прятался за деревьями, и было от кого. В поисках Иова, набравшись храбрости, бродил он в Провальном бору, где хозяева — куляки. Апрель на середине, а снег сошёл. Даже в провалах, в два, в три дерева глубиной — травка и ни единого сугроба. Нет снега и в Холодном провале, а здесь, в пещерках, гладкий чёрный лёд. Летом не тает. Потянуло заглянуть в Запретный провал, да, слава Богу, поостерёгся.

Шестеро заросших, как лешаки, мужиков молча тащили здоровенный куль из рогожи. Остановились на краю Запретного провала, раскачали ношу, и полетел куль в тартарары. Мужики не оглядываясь бросились прочь. Савва знал, кто в куле — куляк. Здешний народ с покойниками не церемонится.

Окликнуть мужиков не посмел.

Был бы снег, были бы следы... Подался в чащобу, к Тёплому провалу. Раза два мимо проходил. Потемнело в бору. Тут Савва и спохватился: ночью хаживать по сей глухомани — волков дразнить... Поглядел кругом — за соснами тьма, шелести, шушуканье. Решил в провале ночь коротать. Оружия — посошок с железным наконечником да топор. Срубил пару деревьев, чтоб в провал удобно было по сучьям спуститься, а главное — выбраться. Насобирал валежника, тоже вниз кинул, на костёр.

На дне провала и впрямь было теплее. Из расселины несло печным духом. Привалился спиной — совсем хорошо. В провале не тесно, изба с двором поместится. Сосны к обрыву столпились, закрыли свет Божий.

Достал из котомки хлеб, сало, луковицу. Поел, запил из сулеи квасом. За день находился, задремал, да уж так вдруг вздрогнул — слетел сон. Над провалом по всему кругу — зелёные огни.

   — Мать честная, волки!

Савва кинулся высекать огонь, а руки не слушаются. Кресалом по пальцу шмякнул, от боли опамятовался. Волки в яму не полезут, не дураки.

Вдруг над вершинами, перечеркнув непогасшее небо, пролетела большая, а может, и зело великая птица. Валежник, собранный Саввой, задымил сам собою, вспыхнул! Тьма опрометью вымахнула из провала, кольцо зелёных злых огней рассыпалось, погасло.

   — Ты звал меня, отец? — раздался звонкий голос.

   — Иова?! — Савва вскочил на ноги. — Там волки. Где ты, сыночек?

   — Волки ушли, — ответил Иова. — Зачем ты ищешь меня?

   — Соскучился. Мать в Рыженькую с братцем твоим поехала. У тебя теперь братец. Малах.

   — Меня надо было назвать Малхом. Я — царь. А ты нарёк меня именем-судьбой, Иова — «вечно преследуемый».

   — Прости, Христа ради! Не я тебе имя давал. Как поп крестил, так и стало. Скоро ли учёба твоя кончится?

   — Чтобы иметь полную силу, семи лет мало, а двенадцать — как раз.

   — Неужто мы тебя не увидим все двенадцать лет? Не убивай матушку, Иова. Ты хоть на зиму приходи жить.

   — Три года кончатся, приду на малое время.

   — Господи! Читать-писать мы тебя дома научим, Деньги водятся, не токмо дьячка, попа наймём.