— Клянусь честью, государь, я бы согласился, — живо ответил герцог. — Другого случая может и не быть. С бодричами один на один... — Он причмокнул губами и тем самым лучше любых слов выразил сомнение в возможности победы над южным соседом — союзом многолюдных славянских племён бодричей.

   — Да, мой Кнут, ты засиделся на побережье, — с сожалением, обрадовавшим герцога, сказал Готфрид. — Твой опыт очень пригодился бы мне здесь. Но ведь и там нужен верный человек. А то мои подданные завопят, что король Готфрид не хочет защищать их от викингов. Терпи, Кнут, терпи, приятель. Я ведь терплю наглость Годослава. А императору Карлу я отказал, хотя он и не бранит тех, кто уже называет его Великим. Ты, я вижу, удивлён, Кнут? Конечно, ведь ни ты, ни кто другой из моих приятелей и придворных не догадался хотя бы раз назвать меня великим. И тем не менее я отказал Карлу Великому. И знаешь почему? Потому что я, при всей своей заурядности, догадался поинтересоваться: а не предложил ли Карл свой союз ещё кому-нибудь? И что ты думаешь: Карл захотел перехитрить самого себя. Он предложил союз и Годославу против саксов. Как ты считаешь, не совсем дурак твой король, а, Кнут?

   — Государь... — в растерянности развёл руками герцог.

   — Оставим это. — Готфрид подошёл к скамье, подвинул её и уселся перед камином. — Серебро получишь, воины не должны испытывать нужды. Парочку ярлов для острастки всё-таки вздёрни. Кстати, а почему бы нам не использовать против норвегов их же викингов? Помнится, твой гонец недавно сообщил о приходе к нам какого-то ярла Торира с дружиной. Кто таков? Сколько у него дружины?

   — У него на родине тинг объявил Торира вне закона. Какая-то тёмная история: то ли поединок без правил, то ли обычное убийство. Он попросился на службу, с твоего разрешения я его взял. Он не один, с ним ещё мелкий ярл Торгрим. Дружина — полторы сотни воинов. Проверил — воины добрые. Разместил в Ааргусе[7], — чётко, как подобает военачальнику, доложил Кнут и добавил: — Это хорошая мысль, государь: ярл — против ярлов.

   — Нет, Кнут, — стремительно возразил Готфрид. — Конечно, за серебро они будут сражаться с кем угодно. Но... Да, так будет лучше... Ты отправишь их сюда, Кнут, в Раскильде. Я проверю их в деле. Мне нужен Рарог, и я возьму Рарог. Обойдёмся без помощи Карла. И если твой ярл приведёт ко мне на верёвке князя Годослава... Ты понял, Кнут?

   — Да, государь.

   — Запомни, герцог. Пока я буду охотиться на Годослава, ни одна дружина викингов не должна высадиться на побережье. Ах, как нужен ты мне в походе на Рарог, Кнут...

Князь Годослав получил весть о походе Готфрида на Рарог поздно.

— Хирдманы данов обложили град, — торопливо рассказывал вестоноша. — На глаз — поболе тысячи их будет. Сам Готфрид хирдманов-дружинников возглавляет. Град помощи просит, без тебя не выстоять нам, княже. По твоему же слову две седмицы назад отправили к тебе в Велеград более половины нашей дружины. В Рароге два десятка да трое воев осталось. Что они могут содеять против Готфрида? Воевода Нилота велел сказать тебе: не надеется и двух ден продержаться. Коли не поспешишь, град наш возьмут на щит…

На щеках вестника пролегли борозды от пота, смешанного с пылью, — не нашлось и мига окунуть лицо в придорожный ручей. Каким ворвался в стольный град на измученном коне, таким и перед князем предстал: холщовая рубаха коробится, порты и постолы густо грязью заляпаны, руки непроизвольно дёргаются, словно он всё ещё коня погоняет, от усталости на ногах едва держится.

Годослав поначалу едва признал его, хотя из тысячной своей дружины, разбросанной по дальним и ближним посельям, по одному слову, сказанному шёпотом, мог даже ночью узнать каждого. Этот Вартислав, был не из худших. Годослав не один раз предлагал ему перебраться из Рарога в Велеград, но всегда получал благодарно-вежливый отказ. Корнями врос Вартислав в малый Рарог, своим почитал его. И по тому, что воевода Нилота отправил вестником беды к князю именно его. Годослав понял: положение Рарога хуже, чем об этом рассказывает Вартислав.

Не таясь вестника, опечалился князь. Его, умудрённого жизнью мужа, провели, как неразумного юношу. По договору с императором франков Карлом он отправил свою дружину против саксов. Повёл её Рюрик — первенец, любимец отца и воинов, к тридцати годам ставший добрым и опытным воем. Под рукой в Велеграде не наберётся и сотни дружинников. Вернуть немедля ушедшую дружину невозможно. С кем идти на выручку Рарога? Ну, Готфрид, заплатишь ты мне за вероломство...

И всё же он взял себя в руки.

— Иди на поварню, Вартислав, перекуси и отдохни малость. К полудню выступим...

Годослав, сколь помнил себя, мерил людей своей мерой. А цена той меры для иных была неподъёмной: не солги даже в малом, обещанное исполни, даже если тебе угрожает смерть.

Сам так жил и от других того же требовал. Удивлялся и гневался, когда люди поступали по-иному.

Удивляться приходилось часто, пора бы, казалось, привыкнуть к человеческой изворотливости и хитрости. Но не мог свыкнуться. И с горечью замечал, что даже в собственной семье, у выросших сыновей — Рюрика, Синеуса, Трувора — подчас не находит поддержки своим убеждениям.

Ни один из сыновей ни разу не солгал ему, но нет-нет, да и проскальзывало в их словах лукавство, намёком давали они понять отцу, что с волками жить — по-волчьи выть. Разве можно верить хотя бы одному слову короля данов Готфрида? А свои соплеменники — вагры, те же полабцы[8] или глиньяне — намного ли лучше? Каждый хочет блага для себя, а до других ему и дела нет. Только их отец Годослав, как слепой, не видит этого и твердит одно и то же: сила бодричей в их единстве и верности. Даже колосья в поле — один выше другого. Людей тем паче под один гребень не выровняешь. Ты ему о единстве, а он кивает на лютичей: тож, мол, славяне, и языком, и обычаем родичи наши, а поди к этим родичам да молви им: поделитесь добром вашим — по шее накостыляют. Так-то вот единство на деле оборачивается.

Годослав корил себя за излишнюю доверчивость. Почему не допытался у послов Карла о точном времени выступления Готфрида на саксов? Доверился их утверждению, что и даны пойдут в поход. Совместными усилиями легко будет указать спесивым саксам их место, чтобы жили тихо, не задирали соседей. Немало обид скопилось у бодричей на саксов. Люди порубежья часто приносили Годославу жалобы на притеснения соседей. Мнилось, что и Карл ополчился гневом на них по той же причине. Почему-то не задумался: а данам какая выгода от похода того? Земли Готфрида и саксов не порубежные, зачем ему задираться и ратиться с дальними людьми?

Эх, Годослав, Годослав, простая душа. Вот и дождался: Готфрид пошёл походом, только не на саксов, а на твой Рарог. А с кем выступишь против него ты?

Сотня воев не одолеет тысячу. На верную гибель идёшь, Годослав.

— Пусть Яровит[9] покарает меня за доверчивость, — прошептал Годослав, — но да не скажет ни один из рарогов-соколов (сами бодричи-ободриты называли себя рарогами или рериками, то есть соколами), что Годослав не протянул руки осаждённому граду...

Гонцы были отправлены: к Рюрику, чтобы возвращался с дружиной немедля, но князь не питал ни малейшей надежды на своевременную помощь сына — слишком далеко ушла дружина; к ближним посельям — он знал, что малые дружинки поспешают-торопятся на его зов. Велеград оставлял на Дражко — ближайшего боярина, верил ему как себе. Скорее по привычке, чем по необходимости, наказал собрать всех, кто способен держать в руках лук, приставить к частоколу, из града до его прибытия носу не казать. А ежели не прибудет он, то поступать, как совесть и обычай велят.

...Дружинка, как и обещал князь Вартиславу, выступила к полудню. Вои знали, куда и для чего ведёт их Годослав. Каменели лицами, но ни один не свернул с торной дороги в спасительное мелколесье.