Вахта продолжалась.

Ученик машиниста

ПОНАЧАЛУ кто-то из моряков назвал его "Младен - большие глаза". Так и пристала кличка. Когда появился на "Сибирякове" Юра Прошин, точно никто бы не сказал. Просто однажды увидели моряки на палубе кареглазого паренька.

- Ты кто такой? - спросили его.

- Юра.

- А чего тебе здесь, Юра, нужно?

- Буду с вами плавать, учиться на машиниста, - с легким армянским акцентом без тени смущения ответил юноша.

- Да ты же еще младенец. Сколько лет-то?

- Уже паспорт получил.

- Ух, ты! - рассмеялись матросы. - Ну, тогда человек взрослый. Куришь?

Юра отрицательно мотнул головой.

- И водку не пьешь?

Щеки Прошина стали пунцовыми. Он понял, что над ним смеются. Резко повернулся и убежал в кубрик.

- Обидчивый, - сказал кочегар Павел Вавилов.

- Вы, ребята, не очень... Любить вас не будет.

Но Юра быстро забыл этот разговор. И хоть порой его называли Младеном, больше не обижался. Он не мог не почувствовать, что в груди этих суровых и с виду сердитых людей билось доброе, отзывчивое сердце. Те, кто был старше, относились к нему по-отечески, потому что на берегу и у них были дети. Думали люди о доме, и хотелось им найти в юноше близкое, знакомое, что бы сгладило хоть немного тоску по семье. Вот и находили в Юре сходство со своими пострелятами.

Как-то зазвал Прошина к себе в кубрик командир носовых орудий старшина Василий Дунаев. Долго рассказывал о сыне Генке, а потом показал свою фотографию, на которой снят был в форме военного матроса, на лоб чуть надвинута бескозырка с надписью "Северный флот".

- Вот хочу Генке послать эту карточку на память об отце. Как ты думаешь?

- Можно, - согласился Прошин. На обороте увидел надпись, спросил: - Можно прочесть?

- Читай, читай, зуек^[3].

И Юра прочитал: "На долгую добрую память сыну Геннадию Васильевичу от папы В. М. Дунаева. Гена, не рви и не мни, а храни".

- Ну как? - спросил артиллерист.

- По-моему, хорошо.

- Тогда пошлю. Я с тобой просто посоветоваться хотел, ну, как с молодым, что ли, поколением. Значит, говоришь, понравится ему такая фотокарточка?

- Непременно.

Дунаев нежно потрепал черные Юрины вихры.

По-иному относились к Прошину молодые моряки. Те были понятней, ближе, и в разговоре с ними Юра чувствовал себя не таким уж мальцом. Кузнецов, узнав о способностях парня к рисованию, немедленно приобщил его к выпуску боевых листков, поручил вести карту боевых действий на фронтах. Сводки были неутешительные: красную извилистую ленточку все еще приходилось передвигать на восток.

Как правило, сводки принимали по радио Петр Гайдо или Анатолий Шаршавин. С ними Юра близко подружился, особенно с Анатолием. Нравился он Прошину веселым нравом, острыми шутками, страстной приверженностью к технике, которую Юра тоже любил. О технике радист мог беседовать часами, фантазировать, какая она будет, ну, допустим, через сто лет. Шаршавин постоянно что-то мастерил, совершенствовал, выдумывал. Когда у Юры выдавалась свободная минута, он бежал к товарищу.

Иногда на Шаршавина находило лирическое настроение. Тогда он доставал из чемодана клеенчатую тетрадку, куда записывал полюбившиеся ему стихи, и читал их вслух. Читал выразительно, вкладывая в слова всю душу. Порой мурлыкал песни. Громко петь не решался, сетуя на отсутствие "абсолютного" музыкального слуха. И поскольку пора была военная, пел "Каховку", "За далекою Нарвской заставой" или "Уходили комсомольцы на гражданскую войну". Юра подтягивал, и мелодия сразу звучала стройнее.

- Хороший у тебя голос, - завидовал Анатолий. - Только ты как-то по-кавказски слова выговариваешь.

- А это потому, что я в Армении долго жил. Отец на железной дороге работал. Мать рассказывает, что я сначала по-армянски лучше говорил, чем по-русски.

Шаршавин смеялся:

- Вот здорово!

Как-то задумался и спросил:

- А красиво небось на Кавказе? Сам знаю, красиво! Жалко, что не побывал в тех местах. Теперь война - значит, не скоро побываю. Я, Юра, и дом-то свой плохо помню, так уж случилось. Воспитали меня, брат, Родина да комсомол.

- Что же, значит, у тебя никого и нет?

- Как нет? Друзей у меня много. А еще есть подружка, хорошая такая дивчина Нина, на полярной станции Тикси радисткой работает.

Эту свою сердечную тайну Анатолий поверял не всем. А Прошину что же не сказать, он как младший брат и подтрунивать не станет.

Однажды во время рейса зашел Юра в радиорубку, когда там дежурил Шаршавин. Анатолий сидел с наушниками и что-то записывал. Увидев Прошина, показал рукой: садись и жди. Кончил принимать, обернулся.

- Вот и с Архангельском поговорил. Теперь цифирки Кузнецову передам, а он расшифрует для капитана. Нравится тебе моя работа?

- Интересная.

- Интересная, брат, не то слово. Величайшая вещь радио. Включишь - и весь мир слышишь, как демон. Знаешь, Лермонтов писал? Так этот самый демон всю землю с высоты видел. А я слышу и друзей своих по голосу узнаю. Ты вот, скажем, наденешь наушники, пипикает что-то: точка-тире, тире-точка. А для меня это музыка. Сразу назову, какой радист в эфир вышел.

Шаршавин выразительно подмигнул.

- И есть, Юра, один голосок, который я из тысячи узнаю. Сердце останавливается, чтобы стуком своим не мешать.

- Нина? - нерешительно спросил Прошин.

- Она, - кивнул головой Анатолий. - И такая, знаешь, досада. Настроился бы на знакомую волну, поговорил по душам, а нельзя. Военное время, порядки строгие. По личному вопросу ни-ни. Хочешь, тебя радиоделу учить буду? неожиданно предложил Анатолий.

- Я, Толя, уже занимаюсь с Николаем Григорьевичем. Машину нашу изучаю. Еще он мне математику и физику преподает. Давай потом, через годок.

- Потом... Эх, ты... - обиженно фыркнул Шаршавин. - Не понять тебе романтики вольных сынов эфира. Иди изучай свою машину и ешь кашу с сахаром.

- Ну и буду есть! - в свою очередь, обиделся Юра и стремглав вылетел из рубки.

Сахар в каше. По этому поводу моряки подтрунивали над Прошиным чуть ли не с первых дней его появления на пароходе. Неделю он молчал, а потом не выдержал и, улучив минутку, зашел на камбуз к старому Сибиряковскому коку Зайцевскому.

- Сергей Михайлович, скажите, правда, что вы мне кашу сахаром посыпаете, потому что я тут самый молодой? Вроде как ребенку?

Широкое доброе лицо Зайцевского расплылось в улыбке.

- Шутки они с тобой шутят, Юрочка. Просто тебе по норме положено, потому как ты некурящий. Это закон такой. Не обращай внимания, ешь себе на здоровье.

После такого объяснения Прошин было успокоился, но разговор с Шаршавиным снова вывел его из равновесия. Прямо из радиорубки Юра ринулся на камбуз. Зайцевский полез в шкаф, нашел толстую папку и долго перебирал какие-то бумажки. Наконец нашел то, что искал, и показал Прошину:

- Гляди, выписка из военного приказа. А пароход наш поставлен на все виды военного довольствия. Что здесь говорится? Не куришь - получай сахар.

- Сергей Михайлович, ну его, приказ! Вы мне больше сахар не кладите.

- Вот те на! Приказ, значит, нарушать? Нет, сынок, этого я не могу, я солдат. И коли уж мне поручили, кому что класть, так оно и будет.

Увидев, как рассердился старый повар, Юра робко попросил:

- А можно, раз уж положено, этот самый сахар отдельно выдавать, чтобы не видели.

- Ты бы так и сказал сразу, - потеплел Зайцевский. - Так и будем делать.

- Спасибо, Сергей Михайлович, а я им еще докажу, что я вовсе не Младен, вот увидите.

* * *

Сдав вахту в котельной, Прошин вымылся под душем и вместе с Чечулиным поднялся в кубрик. Матросы вопросительно глянули на кочегара. Тот кивнул: дескать, все в порядке - и ласково сказал юноше: