Говорил в песне Иван, чтобы плыл отец сторонкою к родным берегам на помощь народу. Сам же Иван обернулся льдами могучими, искрошил ими врагов, что за ним гнались, и растаял, чтобы чистою стала вода. А дружина Егора разгромила злодея.

- И до сей поры стерегут свой край сыны русские, братья смелые. Если грянет беда над родной землей - на пути врага ветры кружатся, на пути врага льды становятся, вести шлют своим ярки сполохи, - закончил комиссар.

- Вот, Маша, какой поморский сказ, - вздохнул Николай Григорьевич, словно про Анну Кирилловну. Предание, а ведь в нем все из жизни взято.

Уже вечерело, когда Элимелах и Гижко попрощались с семьей Бочурко. Гижко отправился прямо на корабль, а комиссар решил зайти на почту. Почти месяц он не получал вестей от братьев. Условился с ними, чтобы слали письма в Архангельск, до востребования.

Зелик Абрамович поспел на почту за несколько минут до закрытия. Посыпав кафельные полы мокрыми опилками, уборщица медленно сметала их в сторонку; обнажались разноцветные блестящие квадратики. Элимелах по стенке, чтобы не ступать на уже выметенные участки пола, подошел к окошечку, подал удостоверение. Через минуту девушка протянула сложенный вчетверо листок телеграммы. Раскрыл, часто-часто застучало сердце, к горлу подкатился комок.

- Спасибо, - хрипло поблагодарил он девушку за окошком. Сделал резкий шаг по направлению к выходу, но тут же отдернул ногу и снова начал осторожно вдоль стенки пробираться к двери. Уборщица распрямилась, с благодарностью посмотрела на человека в военной форме: на щеках моряка она увидела капельки слез.

Элимелах медленно брел к пристани. Он пытался восстановить в памяти лицо матери и почему-то не мог. Ясно видел только ее карие глаза с добрыми морщинками вокруг, а все остальное неуловимо расплывалось.

Телеграмма брата была краткой: "От земляка узнал, что маму немцы расстреляли. Отомстим".

Элимелах опустился на какой-то ящик и невидящими глазами смотрел перед собой. Потом, как в тумане, различил черный борт корабля, не отдавая себе отчета, прочитал: "А. Сибиряков".

Надо идти. Зелик Абрамович достал платок, тщательно вытер лицо и твердым шагом направился к судну. В эту минуту он вспомнил слова, сказанные Анной Кирилловной: "Не должен сын слез материнских видеть. Тоже ведь солдат, воевать идет". И, будто эхо этих удивительных слов простой поморской женщины, сознание полоснула короткая, как военная команда, мысль: "Не должен видеть экипаж слез комиссара".

Испытание характеров

Занималось утро. Растаял ночной туман. Солнце, еще недавно светившее тускло, будто сквозь марлю, теперь ожило, заулыбалось. Косые его лучи вырвались из облачных расщелин. Теплоход "Двина" шел навстречу Новому Свету. Советские моряки всматривались в даль. Приближение земли чувствовалось во всем: чаще стали попадаться суда - белоснежные лайнеры, черные как трубочисты сухогрузы, неторопливые самоходные баржи. Над судном закружили чайки. Впереди Америка!

Вот она уже видна. В утренней дымке все яснее проступали серые очертания крутых, как скалы, строений. Они увеличивались в размерах, надвигались, давили своей угрюмой тяжестью. Нью-Йорк. Утро только что коснулось мягким светом его стен, и город не успел потушить ночные огни, будто его застали врасплох. Небоскребы не знали затемнения: война шла на другом континенте.

Словно из глубины морской, поднялась и предстала перед советскими моряками каменная громада статуи Свободы. Каменно-равнодушным взглядом встречает она корабли.

Теперь моряки видели ее широкую спину, обращенную к Соединенным Штатам.

- Свобода, выходит, позади нас осталась, - услышал насмешливый голос капитан Иван Васильевич Пиир. Рядом стоял заместитель политрука Павел Алексеевич Филев. Эта фраза вывела старого моряка из раздумья.

- Да, - ответил он, помедлив, - выходит. - И добавил: - Вот мы и в Америке. Вон ее первый представитель, - капитан указал на маленький юркий катер, который шел навстречу "Двине".

Американский лоцман, дюжий парень в рубахе защитного цвета, с рукавами, засученными по локоть, быстро взбежал по трапу.

Бесконечны линии причалов нью-йоркского порта. Судно обступил лес корабельных стрел и мачт.

Вскоре появились портовые власти и врач. Морякам пришлось выполнить неприятную процедуру; дать отпечатки пальцев. Матросы называли это "поиграть на рояле". Когда все формальности были позади, русским разрешили спуститься на берег. А корабль атаковали вездесущие репортеры. Они просили разрешения оглядеть теплоход.

- Ну что ж, пусть смотрят, - согласился капитан. - "Двина" хоть и неказиста на вид, но посудина добрая.

До слуха Ивана Васильевича донеслись громкие голоса и смех. Он повернул голову и увидел журналистов, собравшихся на полубаке. Они окружили орудия на носу "Двины" и торопливо щелкали затворами фотоаппаратов.

Иван Васильевич сразу понял, что удивило и восхитило американцев: пушки-то были деревянные! Кое-где на них облупилась краска, и наблюдательные репортеры сразу обнаружили невиданное в истории войны явление.

- Русские воюют с деревянными пушками! - доносилось с полубака. Гости смеялись, приходили в телячий восторг, предвкушая сенсацию.

- Нечего тут зубоскалить... - мрачно сказал боцман Леонид Проценко, видя, как гогочут американцы. И тут же велел убрать деревянные орудия в трюм, подальше от любопытных глаз.

В памяти всплыли события последних месяцев.

* * *

Тысяча девятьсот сорок второй год, трудный военный год.

Враг рвался к Сталинграду, на Северный Кавказ. Чтобы отвлечь с центральных фронтов как можно больше советских войск, гитлеровское командование активизировало действия на Севере. Фюрер приказал во что бы то ни стало разрушить "мост дружбы", связывающий советскую Арктику с Атлантикой. Это важная транспортная артерия, по которой двигались караваны судов из союзных стран. Пути через Черное и Балтийское моря были блокированы. На Северный театр были направлены десятки мощных военных кораблей, подводных лодок, авиация. Фашисты нападали на транспорты, которые шли в Мурманск и Архангельск. Положение становилось тяжелым. Каждый караван нужно было надежно охранять. Сопровождали грузовые суда корабли английского военного флота.

Несколько советских транспортов, в их числе и теплоход "Двина", вошли в Белушью губу Новой Земли. Здесь им предстояло ждать английских военных кораблей и в их сопровождении двинуться Баренцевым и Норвежским морями, через Атлантический океан в США за стратегическими грузами. Трюмы "Двины" были до отказа заполнены марганцевой рудой: она предназначалась для союзников.

Прошло полтора месяца. Советские транспорты по-прежнему стояли в Белушьей губе, англичан все еще не было. Люди ворчали: "Все воюют, а мы тут ждем у моря погоды. Надо что-то предпринимать, союзники, видно, появятся ко второму пришествию".

Действительно, медлить с отправкой судов больше было нельзя. И советское командование приказало транспортам идти в одиночку. Это был риск, но риск оправданный, необходимый. Первым поднял якорь пароход "Моссовет", через сутки - танкер "Донбасс", потом "Мироныч". Покинула Белушью губу и "Двина". Приказ выходить оживил всех: наконец-то!

Ночь была хмурая, над кораблем плыли тяжелые облака, едва не задевая за мачты. Холодный ветер пронизывал до костей. В другое бы время моряки проклинали такую погоду, а тут все радовались: не мирное время, военное, меньше шансов на встречу с противником. А если все же встретится?

На другой день военный помощник капитана Резник завел такой разговор с Пииром:

- Погода-то утихает, Васильич. Того и гляди, наскочит подводная лодка. Туговато придется. Посудина наша совсем не вооружена. Понадеялись на англичан, а им, как видишь, не до нас. Вот и остались с пятью винтовками да двумя ручными пулеметами. С таким оружием разве что по воробьям стрелять.