— Что-то подобное, да. Потом возникли проблемы с документами, так?

Мара улыбнулась, воспоминания о ее прежней ужасающей наивности почти смешили ее.

— Вот именно. Проблемы с документами. Бюрократические неурядицы. Но это ничего: он отвезет меня к себе домой, и все будет хорошо. Я была влюблена и всему верила. В тот же вечер он попросил меня отдать ему паспорт, якобы для того, чтобы на следующий день он мог оформить все бумаги для заключения брака. — Она вытащила сигарету, но передумала и засунула ее обратно в пачку. — А можно мне чашку кофе?

Брунетти снова подошел к двери, постучал и попросил Гравини принести кофе и бутерброды.

Он вернулся на место. Мара уже снова закурила.

— После этого я видела его один раз, всего один раз. В тот же вечер он вернулся и сказал, что с моей визой что-то не так, и это серьезно, и он не сможет на мне жениться, пока все не уладится. Даже не помню, в какой момент я перестала ему верить и начала понимать, что происходит.

— Почему ты не обратилась в полицию? — спросил Брунетти.

На ее лице отразилось неподдельное изумление.

— В полицию? Паспорт-то мой так у него и остался, а еще он показал мне одну из бумажек, которую я подписывала, — он даже к нотариусу меня тогда водил, подпись заверять; говорил, так в Италии меньше проблем будет, — так вот, в ней говорилось, что я взяла у него в долг пятьдесят миллионов лир.

— А потом?

— Сказал, что нашел мне работу в баре и что теперь мне надо всего-то отработать те деньги, которые он мне как бы одолжил.

— И?..

— Эдуардо отвел меня к владельцу бара, и тот сказал, что дает мне работу. Получала я, кажется, миллион лир в месяц. Вот только хозяин сказал, что будет вычитать из этой суммы плату за комнату над баром, в которой он позволит мне жить. Снимать другое жилье я не могла — у меня не было ни паспорта, ни визы. А еще он собирался вычитать с меня за еду и одежду. Эдуардо так и не вернул мне мои чемоданы, так что из одежды у меня было только то, в чем я приехала. В результате выходило, что мне остается пятьдесят тысяч лир в месяц. По-итальянски я тогда не говорила, но считать-то могла; я знала, что если отправить эти деньги тетке, получится меньше тридцати долларов. Для пожилой женщины и ребенка этого мало, даже в Бразилии.

Раздался стук, дверь открылась. Брунетти подошел и принял из рук Гравини жестяной поднос. Мара поставила третий стул между своим и тем, который занимал Брунетти, чтобы комиссару было куда поставить поднос. Они взяли по чашке кофе, размешали сахар. Брунетти кивнул на бутерброды, но Мара мотнула головой.

— Потом. Сначала закончу, — сказала она и глотнула кофе. — Я была не дура и прекрасно понимала, что меня может ожидать. Поэтому я пошла работать в бар. Трудно было только первые пару раз, потом привыкла. Это было два года тому назад.

— Что же произошло за эти два года? Что привело тебя в Местре? — спросил Брунетти.

— Я заболела. Воспалением легких, наверное. Ненавижу холод, — проговорила она, невольно вздрагивая от одной мысли об этом. — Пока я лежала в больнице, бар сгорел. Поговаривали, что поджог. Не знаю, но надеюсь, что так и было. А когда пришло время выписываться, пришел Франко. — Сказав это, она кивнула куда-то влево, будто была уверена, что именно там, за стенкой, его и держат. — Он заплатил по всем моим счетам и привез в Местре. С тех пор я на него и работаю. — Она допила кофе и поставила чашку на поднос.

Брунетти слышал подобные истории бессчетное количество раз, но впервые он не уловил в рассказе ни единой нотки жалости к себе, ни единой попытки представить себя жертвой неумолимых обстоятельств.

— Скажи, а он, — Брунетти тоже кивнул в направлении соседней комнаты, хотя Франко, как потом выяснилось, находился через коридор от них, — он имел какое-то отношение к бару в Милане или здесь, в Местре? Или к Эдуардо?

Она уставилась в пол:

— Я не знаю.

Брунетти молчал. Тогда она добавила:

— Мне кажется, он меня купил. Или мой контракт.

Она подняла глаза на Гвидо и спросила:

— Зачем тебе это знать?

Брунетти не счел нужным ее обманывать.

— Мы нашли телефон того бара, в котором ты сейчас работаешь, в ходе другого расследования. Теперь пытаемся выяснить, как это может быть связано с нашим делом.

— А что это за расследование?

— Этого я тебе сказать не могу, — ответил Брунетти, — но пока что оно не имеет отношения ни к тебе, ни к Эдуардо, ни к твоей истории.

— Можно задать тебе вопрос? — проговорила она.

Когда он слышал подобное от Кьяры, то, как правило, говорил, что спросить-то можно, только это не значит, что он ответит. На сей раз он сказал:

— Конечно, спрашивай.

— А это никак не связано с тем… — она запнулась, подыскивая слова, — то есть с теми из наших, кто помер за это время.

— Кого ты подразумеваешь под «нашими»? — спросил Брунетти.

— Шлюх, — пояснила Мара.

— Нет, никак, — тут же ответил он, и она поверила. — Почему ты спрашиваешь?

— Да так. До нас всякие слухи доходят. — Она потянулась к подносу, взяла бутерброд и откусила маленький кусочек, потом рассеянно стряхнула с груди крошки.

— Какие слухи?

— Всякие, — сказала она и откусила еще кусок.

— Мара, — Брунетти пытался нащупать правильный тон, — если ты хочешь мне что-то рассказать или о чем-то спросить, это останется между нами.

Он замолчал на мгновение и добавил, прежде чем она успела что-либо произнести:

— Если, конечно, речь не идет о преступлении. А так можешь смело делиться со мной, чем хочешь, и задавать любые вопросы, — это не выйдет за пределы комнаты.

— Не для протокола?

— Не для протокола.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Гвидо.

Она улыбнулась, сообразив, что он представился своим настоящим именем.

— Стало быть, Гвидо-сантехник?

Он кивнул.

Мара откусила еще кусочек бутерброда.

— Всякие слухи доходят, — проговорила она, проглотив его и снова стряхивая крошки. — Знаешь, когда что-то случается, молва распространяется быстро. Так что всякое, бывает, услышишь, но никогда не помнишь толком ни где слышал, ни от кого.

— Что именно ты слышала, Мара?

— Что кто-то убивает таких, как мы. — Едва выговорив это, она тряхнула головой. — Нет, не так. Не убивает. Но много наших умирает.

— Не понимаю, в чем разница, — сказал Брунетти.

— Помню, была одна девчонка. Имени не знаю, худенькая такая, из Югославии. Летом с собой покончила. Потом еще Аня, из Болгарии, тоже счеты с жизнью свела. Худышку я не знала, а вот с Аней была знакома. Она никому не отказывала.

Брунетти сообразил, о каких преступлениях идет речь, и он точно помнил, что полиция не смогла установить даже имен жертв.

— И еще эта история с грузовиком. — Мара замолчала и взглянула на комиссара. В голове Брунетти мелькнуло какое-то воспоминание, но очень смутное.

Не дождавшись его реакции, она продолжила:

— Одна моя знакомая слышала, она забыла где, что в том грузовике перевозили девушек сюда, в Италию. Откуда, не помню.

— Они ехали сюда, чтобы заниматься проституцией? — спросил Гвидо и тут же пожалел об этом.

Она подалась назад и замолчала. Взгляд стал совсем другим, будто подернулся пеленой.

— Я не помню, — отрезала она.

По голосу Мары Брунетти понял, что контакт с ней потерян, что его вопрос мгновенно оборвал ту тоненькую нить взаимопонимания, которая связывала их минуту назад.

— Ты когда-нибудь об этом рассказывала? — спросил он.

— Полиции, что ли? — уточнила она и фыркнула, как бы не веря своим ушам. Так и не ответив на вопрос, она швырнула недоеденный бутерброд на поднос.

— Ты мне обвинение предъявлять собираешься? — поинтересовалась она.

— Нет, — сказал Брунетти.

— Так я могу сваливать? — Женщина, с которой он только что разговаривал, исчезла. Перед ним вновь была та проститутка, что привела его накануне к себе домой.

— Да, ты можешь идти. Хоть сейчас, — сказал Гвидо и добавил, не дав ей даже подняться со стула: — Для тебя не опасно выходить отсюда раньше, чем он? — Он кивнул в сторону комнаты, в которой на самом деле не было Франко.