Как пишет в своей колонке Очкарик из «Последних новостей», само появление в «Нуэво Импарсиаль» Та део Лимардо окутано завесой тайны. Его точно Мом[92] привел сюда под свои похабные шуточки да прибауточки, только вот на следующий карнавал Лимардо с Момом уже не доведется свидеться. Все, баста, – надели на него деревянное пальто и снесли на Кинта-де-Ньято: тут даже инфанты Арагона не помогут.[93]

Дело было так. Мое сердце, скажу вам без лишней скромности, бьется в лад с сердцем нашего города, нашей столицы, потому я позаимствовал у слуги с кухни костюм медведя, ведь слуга этот – настоящий мизантроп, на праздники не больно-то ходит, даже танцы не жалует. По моим прикидкам, под огромной медвежьей шкурой никто бы меня не узнал. И я, отвесив низкий поклон проклятому отелю, вышел глотнуть кислорода. Хотите верьте, хотите нет: в тот вечер столбик термометра побил рекорд по прыжкам в высоту; так жарко было, что прямо обхохочешься. Потом объявляли, что к вечеру девять человек получили тепловой удар. Теперь вообразите мои обстоятельства: я прохаживаюсь с волосатой мордой, и, натурально, с меня пот ручьями течет, так что потихоньку стал я подумывать о том, как бы мне снять с головы медвежью образину, ведь есть у нас места, где темно хоть глаз выколи, такие, что, сунься туда кто из Городского совета, со стыда сгорел бы. Так вот, если мне что на ум взбредет – камень! И только я хотел скинуть образину, тотчас передо мной вырос знакомый торговец с рынка, из тех, что забредают и на Онсе. Легкие мои уже возликовали, втянув свежий уличный воздух – а вокруг на каждом шагу всякие жаровни и решетки с угольями, – и тут я прямо остолбенел, едва не потерял то есть сознание: рядом стоит старик в клоунском наряде, он за последние тридцать восемь лет ни одного карнавала не пропустил и всякий раз выпивает со своим земляком из Темперлея, полицейским агентом. Так вот, этот ветеран, несмотря на иней лет, не растерялся и одним махом сорвал с меня медвежью голову – чуть самого без ушей не оставил, да они у меня, на счастье, крепко пришиты. Словом, то ли он лично, то ли его дружок в дурацком колпаке, но медвежью голову у меня увели; но я на них зла не держу – сам держал себя как последний простофиля, вот они мне это доходчиво и втолковали, получил что заработал. Одно досадно: теперь слуга с кухни не желает со мной разговаривать, потому что заподозрил, будто медвежья голова, которую у меня украли, – та самая, в которой фотографировался на карнавальной повозке доктор Родольфо Карбоне. Кстати о повозках; одна из них – с каким-то фурылкой на козлах и полным кузовом ангелочков – доставила меня к моему обиталищу, потому что карнавал уже затухал, а я, если сказать не преувеличивая, буквально с ног валился. Новые мои друзья зашвырнули меня на дно повозки, и я только хохотнуть успел в знак благодарности. Так вот я и ехал барином да посмеивался; а рядом с повозками по обочине шкандыбал какой-то доходяга-деревенщина, тощий как скелет, вида никудышного – еле волок свой фибровый чемоданчик да еще какой-то драный сверток. Один из наших ангелочков – есть ведь такие, что любят быть в каждой бочке затычкой, – пригласил бедолагу сесть в повозку. А я, чисто в шутку, карнавал же, надо повеселить народ, крикнул вознице, что наша, мол, повозка не из тех, что подбирает всякий мусор. Одна девчушка захохотала, и я тотчас назначил ей свиданье на улице Амауаса, куда, понятно, явиться никак не мог, потому что слишком близко это было от рынка. Я им вообще-то насвистел, что живу у Фуражных складов; это чтобы они не приняли меня за совсем пропащего; но Реновалес все испортил – самых простых вещей человек смекнуть не может, – принялся на меня с порога орать: видите ли, у Ковыля пропали пятнадцать сентаво, оставленные в жилете, на кого, как не на меня, вину валить? Они брехали, будто я их просадил в «Лапониасе». Дальше – хуже. У меня глаз зоркий, я еще за полквартала усмотрел шагалу этого, доходягу с чемоданом, он как раз сюда и плелся, спотыкаясь от усталости. Ну, я прощание затягивать не стал, долгие проводы – лишние слезы, побыстрей выбрался из повозки и юрк в подворотню, чтобы избежать casus belli.[94] Но я не устаю повторять: попробуйте поймите этих голодранцев. Я выходил из своей комнаты по 0,60 доллара за ночь, где угощался холодными бобами и домашним вином, полученными за костюм медведя, и в патио столкнулся с деревенщиной, который даже не ответил на мое здрасьте.

И подумайте, чего только в нашей жизни не случается: целых одиннадцать дней этот пентюх провел в отличном большом номере, в хоромах, как мы его называем, который, разумеется, выходит в первый патио. Вам ли не знать: у всех, кто там обитает, гонора выше крыши. Приведу в пример Ковыля: он просит милостыню, но исключительно из любви к искусству, и кое-кто уверяет, что он миллионер. Поначалу нашлись пророки, что твердили: пентюха в хоромах не примут, потому что тамошнее общество слишком много о себе понимает. Как же! Никто из тех, что вместе с ним жили, ни разу не пожаловался. И не думайте: ни один не пикнул, не гаркнул. Новый же постоялец вел себя как шелковый. В положенные часы проглатывал какое-то варево, одеял не воровал и не закладывал, тон взял верный, тюфяков не потрошил, как некоторые романтические натуры, полагающие, будто тюфяки эти набиты сплошь бумажками в одно песо… Я от чистого сердца предложил ему свои услуги, если, мол, чего понадобится здесь, в отеле… Помню, однажды туманным днем даже принес ему из парикмахерской пачку сигарет «Ноблес», и он угостил меня одной, чтобы я выкурил потом в охотку. Вот времечко было – готов шляпу перед теми деньками снять.

Ну, а когда он, казалось, совсем прижился, однажды сказал нам – суббота была, как сейчас помню, – что наличности у него осталось всего пятьдесят сентаво; я тогда еще, каюсь, в душе посмеялся, представив, как в воскресенье чуть свет Сарленга, сперва конфисковав чемоданчик, выкинет его голым и босым на улицу, коль скоро он не может платить за койку. У «Нуэво Импарсиаль», все равно как у всякого человека, есть свои недостатки, но в том, что касается порядка и дисциплины, заведение наше больше походит на тюрьму, чем на что иное. Теперь пора сказать, что живет у нас в отеле одна развеселая компания – трое лоботрясов-хохмачей, обитают они в комнате в мансарде и целыми днями только тем и занимаются, что передразнивают Носатого да болтают про футбол. Я их еще до рассвета пытался разбудить и звал поглазеть на представление. Но хотите верьте, хотите нет, их лень одолела, и с места они не двинулись. Я же и накануне всех предупреждал – пустил по рукам плакат, который гласил: «Сенсация! Сенсация! Кого скоро выпрут на улицу? Ответ ждите завтра». Но вынужден признаться, немного они потеряли. Клаудио Сарленга нас разочаровал – это не человек, а вещевая лотерея, никогда не знаешь, чего от него ждать. До девяти утра я оставался на боевом посту, переругиваясь с поваром: Хуана Мусанте заподозрила, будто я вечно торчу на крыше, чтобы, улучив момент, стянуть развешанное на веревках белье. Я же просто-напросто устроил там себе наблюдательный пункт. Итак, спектакля не получилось. Если не ошибаюсь, часов около семи утра пентюх наш вышел уже одетым в патио, где Сарленга работал себе метлой. Думаете, он остановился и подумал, вот, мол, человек занят делом, метет двор, не стану я ему докучать. Нет же, он с ним заговорил как ни в чем не бывало; что сказал, я не расслышал, но Сарленга хлопнул его легонько по плечу, на том все кино и закончилось. Я рот от удивления разинул – тут собственным глазам не поверишь! Я еще два часа жарился на крыше, все ждал, не воспоследует ли какого продолжения, второй, так сказать, серии, пока совсем не расплавился под чертовым солнцем. Когда я спустился, деревенщина вовсю орудовал на кухне и любезно угостил меня отличным супчиком. Я человек общительный, с любым умею сойтись, вот и завел с ним легкий треп и, сорвав цветы с событий дня, решил кое-что у него выведать: он ведь из Бандерало прибыл, и у меня зародилось подозрение, что явился он с некой деликатной миссией, попросту говоря, что это муж Мусанте подослал его вроде как лазутчиком – поразнюхать, что тут да как. Меня от любопытства просто распирало. Но прежде надо было влезть к нему в доверие; и я рассказал ему одну историйку, которая равнодушным никого не оставит: случай с премиальным купоном обувной фабрики «Титан», тем, что обменивается на фуфайку; наш Файнберг всучил купон племяннице галантерейщика, а та и не заметила, что купон уже погашен. У вас просто волосы выпадут от удивления, когда я скажу, что деревенщина и бровью не повел, выслушав мой рассказ, и даже в финале, когда я дошел до того места, как Файнберг, одетый в ту самую фуфайку, вручает купон девице, и дурехе нет бы взглянуть повнимательней, куда там, она, обольщенная любезностями и байками этого хитреца, ничего не заметила. Я сразу смекнул, что собеседник мой занят своими мыслями и больше его ничего не колышет. Я решил взять быка за рога, то есть прижать его к стене, и так прямо в лоб и спрашиваю, как, мол, он зовется по имени. Дружок мой затрепыхался, захлопал глазами, но времени, чтобы придумать какую-никакую, хоть несуразную, но отговорку, у него уже не было, и он выказал мне, к большой моей радости, доверие, сообщив, что зовут его Тадео Лимардо. Но, как говорится, вор у вора шапку крадет, а на каждого шпиона свой шпион отыщется. Так что я принялся за ним следить, пока в тот же вечер он не пообещал, что, ежели не перестану таскаться за ним по пятам, он мне зубы пересчитает. Итак, сеть я раскидывал не зря: было, было ему что скрывать. Представьте, в каком положении я очутился: вот она – тайна, я почти за хвост ее ухватил, а дальше все застопорилось, сижу в своей комнатенке взаперти, да еще повар-деспот со света сживает. Правда, в тот день отель представлял не слишком веселую картину: женская часть обитателей понесла серьезные потери, ибо Хуана Мусанте отлучилась на сутки в Горч.