Панкратов говорил еще долго, и многое в его рассуждениях было интересным и дельным, но в то же время я все более убеждался в том, что духа человеческого для него словно и не существует. Он был уверен, что содержание литературного произведения ограничивается материей слов, в сцеплении которых Панкратов и искал суть «Войны и мира» и «Анны Карениной».

Когда Панкратов кончил говорить, возникло затишье. Я хотел выступить, но с задних рядов до меня докатился бас Софьи Леонидовны:

— А в сущности, Дмитрий Дмитриевич прав. Кропаем себе по старинке, а наука-то давно вперед ушла!

Я обомлел. Эта старая талмудистка, заплесневевшая в своих догмах, говорит мне такие вещи! Я даже ничего не мог ответить и лишь беспомощно разводил руками. На кафедре же начался содом. Все старались перекричать друг друга, и то и дело слышалось:

— Научно…

— Ненаучно…

— …так же и кибернетику отвергали…

Проголосовали в мою пользу, но дурной осадок остался. Мы сели в такси — Алевтина на переднее сиденье, а я — на заднее. В зеркальце я видел лицо Алевтины… Боже, как она не умеет выбирать одежду! Эта зеленая шляпка-цилиндр придает ей безнадежную провинциальность. Дужка очков врезается в переносицу — Алевтина, Алевтина… Да еще опять чем-то рассержена, и это портит ее совершенно: лицо напрягшееся, крапивные пятна на щеках, морщины…

— Что там у тебя? — спросил я с недовольной гримасой, показывающей, что у меня достаточно собственных неприятностей, чтобы заниматься ее.

— Отец, он был прав, — сказала она, неподвижно глядя в ветровое стекло.

Меня как водой окатило.

— Злейшие враги не были со мной так безжалостны! Упрекнуть в ненаучности человека, прошедшего путь от нагруженного лекциями вола до заведующего кафедрой!

— В науке все равны.

— Но есть авторитет, есть обязательства перед тем, кто тебе помог!

— Ты его не понял. У него другая цель.

— Уж не собирается ли он гласные считать, как тот эстонец?!

— Увидишь.

— Он, что же, тебя посвятил?! Единомышленники… Быстро!

— Да, и я ему благодарна.

Меня охватила ярость.

— Ах, до чего ты нелепа в этой глупой шляпке, в этих перчатках! — крикнул я звонким, тонким голосом, чувствуя, что готов возненавидеть родную дочь.

Несколько дней мы с дочерью были в ссоре. Каждый из нас открывал дверь своим ключом, мы ужинали порознь, и казалось, что примирения меж нами быть не может. Но я суеверно люблю свою дочь, и мне слишком знакома тревога старого отца, самая цепкая и неотвязная тревога на свете, заставляющая забывать о научных разногласиях. Я почувствовал, что Панкратов значит для Али больше, чем все мои написанные и ненаписанные книги, и, продолжая враждовать с ним, я рискую лишиться последнего света в окошке. Поэтому я сдался первым и однажды утром как ни в чем не бывало заговорил с дочерью:

— Зла не держу, не в моих правилах. Будем крепить мир с этим экстремистом.

Алевтина хозяйничала, ершиком мыла бутылки, была простой и милой, какой я ее любил. Испекла крекер — вкуснотища!

— А мы можем пригласить его, — сказал я, будто не подозревая, что отгадываю заветное желание дочери.

Но Аля ничуть не обрадовалась.

— Нет…

— Почему?! Позвони ему…

Аппетит у меня разыгрался, и я с сожалением оглядел опустевшую корзиночку из-под крекера.

— Что он у нас увидит?! Уют, добропорядочность, мягкие кресла?! Он же совсем другой человек!

Вот оно что! Аля стыдилась перед Панкратовым тех нормальных человеческих условий, в которых мы жили! Для нее это уже была профессорская квартира! И как она, должно быть, презирала меня за горку съеденного — с добропорядочным мещанским аппетитом — крекера!

— Не понимаю. По-твоему, лучше вражда?

Я почувствовал, что Але гораздо больше хотелось видеть Панкратова непокорным Самсоном, и банальное примирение ее не привлекало. В то же время ее преследовало желание пригласить Панкратова к нам, и бедняга не знала, что делать.

— Что ж, придется, наверное, звонить самому, — сказал я, подтягивая за уголок салфетку, на которой стоял телефон…

В воскресенье Панкратов был у нас. Как надлежит гостю, принес цветы и коробку вафель. Мы с Алей облачились чуть ли не во фраки, я, во всяком случае, и в прихожей долго и церемонно с ним раскланивался. Одет он был простенько (не по-банкетному), в клетчатую ковбойку и джинсы. Нынче все интересуются квартирами, деталями планировки, и по заведенному обычаю я показывал Панкратову, какие у нас комнаты, ванная, кладовка, как убраны батареи парового отопления и выложены кафелем стены на кухне. К моему удивлению, он во все старательно вникал — техника его притягивала. Правда, он как-то кисло оглядел мои книги и даже стекла на полке не отодвинул, заметив у меня собрания сочинений Дюма и Вальтера Скотта. Видимо, Панкратов решил, что я читаю лишь ради развлечения, его же интересовала специальная литература.

— К столу, к столу! — позвала нас Аля.

За столом я спросил Панкратова, есть ли у него близкие в нашем городе (помня его крымскую тетушку и эстонских знакомых, я ожидал и здесь услышать нечто похожее). Панкратов рассказал, что живет с бабушкой, персональной пенсионеркой, и изобразил, как она смешно ищет очки и слушает транзистор в наушниках. Дом у них на краю города… Панкратов оказался убежденным урбанистом и энтузиастом новых районов, обожал новостройки, небоскребы, масштаб, и, представив его келью где-нибудь у городской черты, я подумал, что только там могла возникнуть тяга Панкратова к математическому прочтению шедевров классики.

— Нет, я, простите, патриот старой части города…

Из дальнейшего разговора я узнал, что бог Панкратова — информация, он пожирает ее, как чума грешников. Знает все от рецепта детских присыпок до тайн Ватикана. Может проконсультировать о порядке присвоения воинских званий, об уходе за пчелами, о добывании устриц, о реставрации древних икон, о печатании денег при римских цезарях, о плаванье с аквалангом, об искусственном выращивании женьшеня и охоте на дикую зебру с помощью лассо. Для него главное — успеть, во всем — темп. Спит он, отгородившись продранной ширмой от своей старушки, и никакой быт ему не нужен. Вегетарианец. Ест лишь овощные супы и салаты. Уборка, гардероб — на это у него нет времени.

— Ну а семья? — спросил я, замечая, как покраснела дочь.

— Папка, что ты спрашиваешь глупости! Сейчас столько интересного в науке, что связывать и закабалять себя бытом просто неразумно! — пропищала Аля и зарделась еще больше.

Уж я-то знал, что никогда раньше у нее не было таких мыслей, но она с гордостью произносила то, с чем мог согласиться ее кумир. Я небольшой психолог и обычно плохо понимаю женщин, но тут ошибки быть не могло, и я с ужасом почувствовал, что Алевтина безнадежно втрескалась.

«Да, события разворачиваются», — подумал я, но это было только начало, цветочки, как говорится в пословице.

Вскоре я заметил, что идеями Панкратова начинает заражаться кафедра, во всяком случае, эти молоденькие девчонки, готовые все принять на веру. Все чаще я стал слышать от них: «Война и мир» — система», «Дама с собачкой» — система». Кто-то на полном серьезе составил график «Железного потока». У всех на языке точность, точность, точность. Не кафедра филологии, а конструкторское бюро. А что за перлы стиля! От «сегментов», «горизонталей», «уровней», «подуровней» и прочей абракадабры жутко делается! Говорят не рост, а длина тела — вот до чего дошло!

Информация — кумир, ЭВМ — идол, моделирование — ключ ко всем загадкам! Кажется, еще чуть-чуть — и они смоделируют человека и будут передавать его по телеграфу!

Ни во что святое не веруют. О вдохновении, наитии и прочих мистических бреднях предпочитают молчать. Литература для них делается («Шинель» — сделана, «Дон Кихот» — сделан), изготавливается, как фабричная заготовка, свинчивается наподобие труб водопроводной системы. Тайн для них нет. Они уверены, что обретут о мире конечное знание, сосчитав все атомы вещества и клетки живой ткани. Все многообразие мира они стремятся свести к единому языку формул, к некоему эсперанто. Они грезят о тех временах, когда Моцарта заменят машины и в международных шахматных турнирах будут участвовать роботы.