— Валька, брось — ослепнешь!

— Вовочка, это тебе в дорогу.

Смеется. Доволен.

— Знаешь, я, может, завтра уйду. Никто не знает. А погода наклевывается. Как книжка?

— Скоро выйдет. Я пока готовлю другую, о твоем новом полете.

— Ишь ты! Ты мне памятник должен поставить.

— В преферанс сыграем до отъезда?

— Боюсь, что не успеем. Хочешь в шахматы?

Пришел Гордиенко. Довольный. Мы прихлебываем вино, он нарзан. Володя выпил пару рюмок рислинга, съек консоме, кусочек курицы, ананас. Немного салата.

— Ты что, на диете?

— Только сегодня. А еще вчера маринованную капусту жрал тарелками.

Гордиенко достал револьвер «Вальтер», вот, мол, мировой.

— Пустой? — спросил Володя.

— Пустой!

— Тогда спрячь. Убивают всегда из пустых.

Зашел разговор об охоте. Оказывается Гордиенко накануне вечером ходил у себя в Щелково на охоту. Стрелял несколько раз, два вальдшнепа почти упали, но неизвестно где.

Кончили обедать. Они поехали в ГАМС.

26-го они попробовали улететь. Не вышло. Начал моросить дождь. Туман. Потом ливень. И трасса оказалась вся не в порядке. На старт приезжал Ворошилов. Уехали все недовольные.

Днем 26-го они приняли газетчиков. Оттуда мы с Кокки поехали на телеграф. Осматривали. Гордиенко тут же на ключе попробовал работать с радистом, который его будет слушать в полете. Оба остались довольны.

28-го они улетели. Днем я позвонил Валентине Андреевне. «Вовка спит». Ну все ясно. На старте встретил часа в 3 ночи Гордиенко.

— Ну как, летим? — спросил он меня.

— Тебе лучше знать.

— Еще не знаю.

Поехали на дорожку. Раздался крик:

— Лазарь!!

Машина. Около нее Володя и Валентина Андреевна. Он натягивает комбинезон.

— Газеты привез?

— Да, полсотни.

— Молодец! Свежие?

— За последние дни.

— Портачи! Турки!

— Да мы же номер держим!

— А, тогда понятно…

Погрузили.

Описание старта у меня сделано. Володя был очень оживлен, весел. Я предложил ему колу. Рассмеялся.

— Моим же добром меня же угощаешь!

— Берешь?

— Ну еще бы!

Попрощались. Улетели.

Сразу со старта — в редакцию. Написал отчет. Ждем с выходом. Приходит первая радиограмма, вторая. Я позвонил в штаб. Позвал Ильюшина. Он приехал в редакцию. Было часов 7 утра. Сидим, разговариваем.

Звонок. Лубович из штаба.

— Лазарь, приезжай сюда.

— Что случилось?

— Приезжайте!

Я к Сергею.

— Едем в штаб. С самолетом что-то случилось.

Он побледнел.

— Что?!

— Не знаю.

Камнем помчались вниз. В машину. Всю дорогу волновались, предполагали, что может быть. Сергей нервничал, доставал линейку, считал.

В штабе показали радиограмму: «течь в переднем баке». Вот так фунт!

Через час все выяснилось: ошибка. Отказал автопилот и это его масло. Вздохнули легче.

На следующий день маялись с посадкой. Сначала шли разные слухи. «Летит над Бостоном». «Обгоняет сопровождающие самолеты». А потом — ничего. Начали беспокоиться. Меня наши ребята опять вызвали в штаб. Им ничего не говорят. Истерично звонят жены. Часто звонит Поскребышев.

В 3 часа ночи с минутами Гордиенко, наконец, передал две радиограммы. Обе одинакового содержания: «иду посадку юге Гудзонова залива». Вот так фунт! Как они там оказались?! Заблудились? Ушли от непогоды? Почему туда?

Картина выяснилась лишь в 8 часов утра. Газету держали до 10 утра.

1 мая был на параде. Накануне поехал в МК за билетом. У окошка встретил Серова: он получал билеты для матери.

— Здорово. Напиши нам о Кокки.

— Чего ж писать, если так кончилось. Что там у них?

— Штурман, по-моему.

— Может быть. Я представляю себе состояние Кокки. Рвет и мечет, наверное. На параде будешь?

— Буду.

— Смотри, как я пойду. Поведу пятерку, потом семерку.

— Фигурять будешь?

— Нет, строем. Фигурять не разрешили.

И вот, второго мая разбился! Обстановка рисуется так. В Рязани проводился сбор инспекторов округа. Осипенко — инспектор. Серов — начальник главной летной инспекции ВВС. Вывозил ее на «УТИ-4» (двухместный истребитель с двойным управлением). Провез ее под колпаком. Потом сам сел под колпак и повел машину. А вот на высоте примерно 500 метров (по словам колхозников) самолет свалился в штопор. Что у них случилось — неизвестно. Толи он понадеялся, что она открыта и вывезет машину, то ли она считала, что раз он ведет самолет — он и выведет. Но какие-то доли секунды упустили. И было поздно. Самолет вмазал в землю. Исковеркались так, что даже выставить нельзя было: пришлось сразу сжигать.

Нам много пришлось поработать. Узнали мы об этом часов в 10 вечера. Пока решили готовиться — была полночь. А давать — две полосы. Позвонил я в два ночи Гризодубовой.

— Ах, я так разбита, убита, измучена. Напишите там что-нибудь, соберите старые воспоминания.

— Нет, так нельзя. Вы должны как командир самолета выступить. И обязательно сегодня.

— Ну ладно, — устало и нехотя.

Но продиктовала охотно. Смеялась, шутила. Богорад вернулся от нее обалдевший от удивления.

На следующий день были у меня Супрун и Стефановский. Оба в штатском. Супрун диктовал, Стефановский писал о Серове. Сидел за столом огромный, широкий.

— Экий ты здоровяк!

Смеется. Поговорили. Вспомнили старые полеты, планерные буксиры, как он за Преманом забрался на 1000. Оживился.

— У меня полный расчет был сделан на перелет на планере через Черное море. Не пустили.

Поговорили о планах. Они разрабатывают план полета с доливкой в воздухе.

— Идея Евсеева?

— И моя, — Супрун.

Я похвалил Супруна, замечательно прошедшего на параде 1 мая на новой машине — втором экземпляре Чкаловской.

— Ничего машина, — скромно заметил Супрун. — Только знаешь, она в воздухе всего третий раз. Лечу над площадью — у нее заклепки полетели. Я чувствую, что еще немножко скорости прибавить — начнется деформация обшивки. Начал уже на реку посматривать. Ничего, дошел до аэродрома.

— А что так?

— Новая машина. Недоделок много. Через полтора месяца я на ней что хочешь вытворять буду, а сейчас…

— Это на новых машинах постоянная история, — вмешался Стефановский. Вот я тоже летел на параде на новой двухмоторной машине. А до этого, во время подготовки к параду, три раза на ней вынужденно садился.

Он помолчал и, усмехаясь, заметил:

— Летчик играет со смертью, как развратник с триппером.

Посмеялись, я повел их сниматься.

— Зачем? Мы же в штатском.

— Вы нам во всяком виде нужны. Мало ли что…

Хохочут.

— Не выйдет с нами!

Зашел главный конструктор ЦАГИ инженер Бисноват. Ребята завели с ним ярый спор о какой-то новой машине. Они ему доказывали, что центровка должна быть не больше 24 % при условии, что капотажный момент должен быть такой-то. А дальше такая специальная дискуссия, что я ничего не понял. Вот так летчики-практики!

Поведали они мне на прощание о совещании в Кремле. Вечером, в день гибели Серова и Осипенко, было заседание правительства с участием летчиков.

— Сталин гневался страшно. Спрашивает: «Кто виноват в этих частых авариях?» Кто-то говорит: «Сами летчики». Тов. Сталин возмутился: «Нет, не летчики, они тут не виноваты!»

23 мая

На днях позвонил Байдукову.

— Что делаешь?

— Готовлюсь к сессии. Я же в бюджетной комиссии. Последние дни работали по 18 часов в день. А сейчас только приехал из-за счастливого обстоятельства. Секретарь как и мы не спал последние 36 часов. Надо писать протокол, заключение, а он, стоя, заснул, упал и опять спит. Мы обрадовались и тоже разъехались спать.

Папанин очень болен. Сердце. Уехал в Одессу. Находится под непрерывным присмотром врачей и чекистов. Охраняют покой, не дают читать.

Встретил Петю Ширшова.

— Беда. Надо писать научные результаты зимовки. Четырехтомник. Абсолютно некогда.

— Эх ты, академик!

— А ты не выражайся! И так не сладко. Попал человек в академию, так все смеются.