— Мы все видели лошадь, — сообщил Гарри, намеренно растягивая слова; в его голосе и интонациях нетрудно было уловить явную насмешку, свидетельствующую о личном отношении к манере поведения Перкина.

Перкин бросил на него смущенный взгляд и прекратил свои нападки на Мэкки.

— Что сделано, то сделано, — заключил Тремьен таким тоном, будто изложил нам основной постулат своей жизненной философии. Затем он добавил, что по приезде домой он немедленно позвонит в полицию и что это произойдет очень скоро.

— Что делать с вашей одеждой? — обратилась ко мне Фиона. — Мне отправить ее в химчистку вместе с нашими мокрыми вещами?

— Нет, не беспокойтесь, — сказал я. — Завтра я приду и все заберу.

— Хорошо, — она слегка улыбнулась. — Я прекрасно понимаю, насколько мы вам обязаны. Не такие уж мы забывчивые.

— Интересно, а что вы можете забыть? — не выдержал Перкин.

— Парень спас всех нас от обледенения, — в своей обычной манере ответил Гарри.

— От чего?

Ингрид хихикнула, и все посмотрели на нее.

— Извините, — смущенно прошептала она.

— Очень похоже на то, что он спас нас от смерти, — просто сказала Мэкки. — Поехали домой.

Она поднялась из-за стола. Тепло и горячий кофе оказали на нее благотворное воздействие. Мне также показалось, что она испытывает облегчение, поскольку ее тесть не выступил на стороне сына.

— Завтра, — медленно добавила она, — кто из нас поедет в Ридинг?

— О боже, — вырвалось у Фионы, — совсем вылетело из головы.

— Кто-то должен ехать, — сказала Мэкки, хотя было ясно, что ехать туда никто не хочет.

Прошло некоторое время, прежде чем Гарри наконец зашевелился:

— Я поеду. Захвачу с собой Боба. Фионе ехать не надо, Ингрид тоже. Мэкки... — он замолк на полуслове.

— Я поеду с вами, — сказала она. — Это мой долг по отношению к нему.

— И я с вами, — заявила Фиона. — Он мой кузен, в конце концов. Он заслуживает того, чтобы мы поддержали его. Хотя после того, что сегодня сделал Гарри, я не знаю, смогу ли посмотреть ему в глаза.

— А что натворил Гарри? — спросил Перкин.

— Мэкки расскажет, — пожав плечами, ушла от ответа Фиона.

Фиона, видимо, привыкла нападать на Гарри сама, но не бросать его на растерзание другим волкам. Гарри же, несомненно, предстояло еще многое выслушать после нашего ухода, и он смотрел на жену со смешанным чувством опасения и готовности подчиниться неизбежному.

— Поехали, — сказал Тремьен. — Собирайся, Боб.

— Иду, сэр.

Я вспомнил, что Боб Уотсон является правой рукой Тремьена, то есть главным конюхом. Боб вместе со своей Ингрид проследовал к выходу, по пятам за ними шли Мэкки и Перкин. Я поставил свою кружку на стол и поблагодарил Гарри за гостеприимство и наше чудесное возрождение.

— Приходите за своей одеждой завтра примерно в это же время, — сказал Гарри. — И вообще приходите, выпьем. В обычной, а не чрезвычайной ситуации.

— Благодарю вас, ничего не имею против.

Он любезно кивнул, то же сделала и Фиона; я подхватил свой чемодан, футляр с кинокамерой и выбежал на заснеженную улицу догонять Тремьена и его спутников.

Наконец нам всем шестерым удалось втиснуться в «вольво» Тремьена. Хозяин сел за руль, рядом разместился Перкин. Ингрид угнездилась на коленях у Боба. Мы с Мэкки тоже рядышком уместились на заднем сиденье. На окраине городка Тремьен остановил машину, чтобы высадить Боба и Ингрид. На прощание Ингрид одарила меня быстрой улыбкой и пообещала, что если я не возражаю, то мой лыжный костюм и ботинки Боб привезет завтра утром.

Я не возражал.

Повернувшись, они направились через садовые ворота к небольшому дому, едва видневшемуся в полумраке. Тремьен развернул машину и, сетуя на то, что в связи с этим судебным разбирательством завтра ему опять придется работать без главного конюха, выехал на загородную дорогу. Ни Мэкки, ни Перкин не проронили ни слова, и я по-прежнему оставался в полном неведении относительно этого пресловутого судебного процесса. Спрашивать же хозяев я не осмеливался, поскольку не был с ними достаточно знаком.

— Не очень-то радушный прием получился, а, Джон? — не оборачиваясь, бросил Тремьен через плечо. — Вы захватили пишущую машинку?

— Нет, только карандаш. И диктофон.

— Полагаю, вы свое дело знаете. — В бодром голосе его звучало одобрение. Я же был уверен в себе явно в меньшей степени.

— Мы можем начать с завтрашнего утра, — предложил он.

Проехав с величайшей осторожностью примерно милю по скользкой дороге, ничем не отличающейся от той, на которой произошла авария, мы наконец въехали в шикарные двухстворчатые ворота и подрулили к огромнейшему дому, из окон которого через шторы пробивался слабый свет. Поскольку обитатели таких роскошных усадеб, как я успел заметить, редко пользуются парадным входом, то мы вошли также через боковую дверь, однако на сей раз очутились не на кухне, а в теплом, застеленном коврами холле, из которого можно было двинуться в любом направлении.

Тремьен со словами: «Ну и холодная сегодня ночь, будь она неладна» — направился куда-то по проходу через левую дверь. Обернувшись, он сделал мне знак следовать за ним.

— Заходите, чувствуйте себя как дома. Это наша семейная комната. Здесь вы найдете газеты, телефон, выпивку и все такое прочее. Не стесняйтесь, пользуйтесь всем, что вам будет необходимо. Вы у меня дома.

Несмотря на беспорядок и отсутствие должной планировки, а только благодаря своим внушительным габаритам комната выглядела очень привлекательной и удобной, являя собой сочетание различных стилей, с множеством фотографий, подарков и украшений, оставшихся с Рождества, и с огромным кирпичным камином, в котором весело потрескивали внушительных размеров поленья дров.

Тремьен снял телефонную трубку и сообщил местным властям о том, что случилась авария и что джип свалился в канаву, — причин для беспокойства нет, завтра утром его вытащат. Исполнив этот свой долг, он протянул к огню озябшие руки:

— У Перкина и Мэкки собственная половина дома, в этой же гостиной мы собираемся все вместе, — сообщил он. — Если вам понадобится оставить мне какую-нибудь информацию, то приколите ее вон к той доске.

Он указал мне на стул, служащий опорой для доски из пробкового дерева, — точь-в-точь как в конторе у Ронни. Доска была утыкана чертежными кнопками, и на одной из них держалась записка с лапидарным сообщением, исполненным большими буквами: «Вернусь к ужину».

— Это мой младший сын, — объяснил Тремьен, ухитрившись еще издали прочитать записку, — ему пятнадцать лет. Совершенно неуправляем.

В голосе его, однако, звучала снисходительность.

— Э-э-э, — забросил я пробный шар, — а миссис Викерс?

— Мэкки? — в голосе Тремьена послышалось недоумение.

— Нет, ваша жена.

— А, вот вы о ком. Она путешествует, и не скажу, что это меня хоть сколько-нибудь волнует. Мы живем вдвоем — я и Гарет, мой сын. У меня есть еще дочь, которая вышла замуж за лягушатника и сейчас живет в пригороде Парижа; у нее трое детей, иногда они приезжают сюда, чтобы перевернуть все вверх дном. Она старшая, затем идет Перкин, Гарет — младший.

Все эти факты, как я заметил, он скармливал мне совершенно бесстрастно.

Ничего путного из этого не выйдет, подумал я; его необходимо расшевелить, впрочем, может быть, еще рано подключать эмоции. Тремьен был явно рад, что я приехал, однако на людях он проявлял нервозность, а сейчас, когда мы остались вдвоем, — застенчивость. Казалось, что, после того как он достиг своей цели, после того как заполучил себе собственного биографа, вся его страстность, вся его убедительность, проявленные в конторе Ронни, куда-то улетучились. Сегодняшний Тремьен тянул только на половину того, что я увидел в первый раз. Приход Мэкки помог Тремьену обрести его прежнюю уверенность. Держа в руках ведерко со льдом, она бросила быстрый взгляд на свекра, как бы пытаясь угадать его настроение, определить, насколько сохранилась его терпимость, проявленная в кухне у Фионы и Гарри; затем, в некотором сомнении, она положила лед на столик с подносом для бутылок и стаканов и начала что-то смешивать. Она уже сняла свое пальто и вязаную шапочку, сейчас на ней был голубой джерсовый костюм и черные в обтяжку сапоги до колен. Ее коротко стриженные медно-рыжие волосы обрамляли точеную головку; она по-прежнему была бледна, на лице ее не было и следа косметики.